Щербатый проглотил вскипевшую слюну. Молча лег, пустив справа Лушку. В вагоне сразу стало тихо. Лишь слышалось, как стучат колеса…

До Рязани ехали в тревоге: раза два над головой гудели немецкие бомбардировщики. Зато, когда перевалили за Волгу и увидели электрические огни, все воспрянули духом.

Татьяна, видя, что матрос вторые сутки ничего не ест, позвала его перекусить.

Он сбегал за кипятком и жадно съел два бутерброда и несколько пирожков. Матрос сразу повеселел и стал рассказывать Вадику, как он был на фронте, как ходил к немцам в тыл за «языком». Его слушали все, затаив дыхание, только Щербатый сердито кряхтел и фыркал…

Ночью матрос, отоспавшийся днем, долго не мог уснуть. Он лежал и думал, где бы ему сойти. И решил ехать до Уфы, там у него были родные.

Уже перед рассветом, когда все крепко спали, он услышал сердитый шепот.

— Чего цепляешься, холява? Двигайся сюда.

— Знаю, куда ты лезешь.

— Молчи, стерва, а то двину…

Матрос насторожился. Шепот утих. Прошло, наверное, с полчаса, и вдруг раздался испуганный крик:

— Ой, кто тут?

— Молчи, а то зарежу! — прохрипел сиплый голос.

— Пустите! Пустите!

Матрос узнал голоса. Он мигом спрыгнул, чиркнул зажигалку и, увидев Щербатого, зажимавшего рот Татьяне, одной рукой сдернул его на пол.

Тот, забыв про костыли, вскочил, но тут же рухнул от страшного удара. Матрос откатил дверь. Ворвавшийся ветер задул зажигалку. Он сунул ее в карман и, подняв Щербатого, выбросил под откос…

Многие проснулись и ждали, что будет дальше.

Матрос подошел к Лушке:

— Ты жена ему? Говори честно, а то, как его, выкину из вагона.

— Какая жена? Вот так же запугал и заставил ехать с собой.

— Кто он? Откуда?

— Разбойничал на вокзалах… Едет с чужими документами… А костыли так, для обмана.

— Я так и подумал… Смотри и ты если что — голову оторву.

— Я, господи! Да я пикнуть не смею! — взмолилась Лушка.

— Баста! Ложитесь спать! — сказал матрос и, прикрыв дверь, забрался к себе на нары…

На другой день о случившемся никто не говорил, но матроса угощали наперебой. После завтрака он, усевшись поближе к Клейменовым, где был его главный слушатель Вадик, опять стал рассказывать про войну, про лихие подвиги морской пехоты…

Вечером долго стояли на какой-то станции, пропуская эшелоны с войсками.

Матрос принес полное, ведро кипятку. Все напились чаю и легли спать…

Утром кто-то отодвинул дверь и закричал:

— Смотрите, горы! Приехали на Урал…

Татьяна разбудила мать и Вадика. Оба залюбовались серыми дикими утесами, которые то отступали, меняясь в очертаниях, то приближались к самому поезду. Потом потянулись мохнатые горы, лесистые увалы, голубовато-лиловые дали, гребни гор.

— Смотри, Вадюша, это и есть Урал!..

— Ух, и горищи! Вот это да! — восхищался Вадик.

Однако он скоро устал от созерцания гор и, зевая, спросил:

— Мама, а где же дядя матрос?

И тут все заметили, что матроса нет.

— Батюшки, да не отстал ли он от поезда? — спросила Полина Андреевна.

— Он сошел в Уфе, — сказал Черский. — Осторожно открыл дверь и спрыгнул.

— Матрос — а какое благородство. Никого не разбудил, не обеспокоил.

— А какой смелый! Как он этого бандита! — воскликнул Вадик.

— Ты разве видел? — с испугом спросила бабушка.

— Я все видел. Я только притворился, что сплю.

Все захохотали. А Татьяна подумала: «Славный матрос. А я даже не успела его поблагодарить. Ведь этот бандит действительно мог меня зарезать…»

Поезд вдруг резко затормозил. Остановился.

— Берите кипяток! — закричали внизу. — Будет стоять долго.

Черский встал, выглянул в дверь и подошел к Татьяне.

— У вас чайник побольше, Татьяна Михайловна. Давайте я схожу за кипятком.

— Пожалуйста, Сергей Сергеевич, будем очень признательны.

Черский ушел и скоро вернулся с пустым чайником, бледный, с капельками пота на лбу.

— Извините, Татьяна Михайловна. Я так разволновался, что и про кипяток забыл.

— А что? Что вас разволновало?

— Оказывается, поезд наш идет прямым курсом в Сибирь и в Зеленогорске не остановится.

— Что вы? Почему же так?

— В больших городах не останавливается, они уже забиты эвакуированными.

— Как же быть? Ведь многие туда едут?

— Право, не знаю… Может, еще раз к начальнику станции сходить?

— Он ничего не сделает, — вмешался «профессор». — Надо идти к машинисту и попросить его, может, он остановит, где скажете.

— А ведь, пожалуй, верно. Кто желает сойти в Зеленогорске?

Человек семь подняли руки. Черский отправился к машинисту. Его не было довольно долго, но зато вернулся он сияющий.

— Все в порядке, товарищи. Сказал, что остановит обязательно.

На другой день днем, когда все вещи были сложены и увязаны, показались дымные трубы Зеленогорска.

— Какой неприглядный город! — присмотревшись, сказал музыкант. — Я, пожалуй, поеду дальше. Омск! Новосибирск! — это города!

— Да и мы тоже не будем сходить, — откликнулись соседи слева. — У нас в Сибири родичи…

Город приближался быстро. Поезд все замедлял ход и наконец остановился.

— Видите! Машинист сдержал обещание! — воскликнул «профессор».

Черский выглянул в дверь.

— Вот так сдержал — стоим у семафора…

Послышался смешок.

— А что, не воспользоваться ли нам этой остановкой?

— Конечно, Сергей Сергеевич, — вскочила Татьяна. — Помогите нам сойти.

Татьяна спустилась. Кто-то из мужчин, спрыгнув, помог матери и снял Вадика.

— И мы сойдем! Пошли, девочки, — сказал Черский и помог спуститься жене, девочкам. Поднявшись в вагон, стал сбрасывать вещи.

Паровоз пронзительно засвистел.

— Прыгайте! Мы вещи сбросим! — сказал коренастый мужчина, помогавший Татьяне.

Черский спрыгнул уже на ходу.

Вслед полетели вещи, и поезд ушел…

Перетаскав всю поклажу на травянистый бугор, Черский, тяжело дыша, присел на чемодан.

— Сергей Сергеевич, смотрите, какая-то лошадь едет.

— Это ломовик! Как раз то, что нам надо.

Он пошел к дороге, остановил подводу. За три рубля бородатый возчик согласился довезти до города и, подъехав, молча стал укладывать, вещи. Когда погрузил, велел залезать всем, указывая, кому и куда сесть. Все расселись.

— А куда ехать-то, хозяин? — спросил возчик.

— Собственно, да… Может, в гостиницу?

— Давно забита. И соваться нечего.

— Может, к вашим, Татьяна Михайловна? — спросил Черский.

«А вдруг не примут?» — подумала Татьяна с испугом. Однако сказала:

— Конечно, к нашим. В дом ИТР, тракторного завода.

— Но, но, — крикнул возчик и хлестнул лошадь вожжой…

Звонко цокая копытами по асфальту, лошадь остановилась у седьмого подъезда. Татьяна спрыгнула с телеги.

— Вы побудьте здесь, а я схожу. Вдруг они на даче…

Сдерживая волнение, она поднялась на третий этаж. Немного отдышалась, соображая, как и что сказать. «Наверное, письмо Егора получили и ждут». Позвонила.

Дверь открыла дородная, седоватая женщина с приветливым лицом и серыми, как у Егора, глазами.

— Здравствуйте! Вы мама Егора? — спросила Татьяна, одобренная ее ласковым взглядом.

— Да, да, проходите, — сказала Варвара Семеновна, окинув взглядом молодую, показавшуюся ей очень красивой женщину, одетую просто, но изящно. «Наверное, из Северограда», — подумала она, и сердце тревожно екнуло. — Присаживайтесь. Вы знаете Егора?

— Боже мой! Разве вы не получили его письма?

— Нет, не получили. А что с ним? Жив ли?

— Не беспокойтесь. Все хорошо. Он на фронте, но должен скоро вернуться.

— А вы как же?.. Вы из Северограда?

— Да. Я — Татьяна! Его жена. Мы расписались в первый день войны.

— Милая вы моя… дорогая… Да как же мы-то не знаем, — Варвара Семеновна поднялась, обняла и поцеловала невестку. Они сели на диван, и обе заплакали…