На нашем направлении противник тоже рвался вперед. Не сумев взять Тулу, пошел в обход, захватил Венев и медленно, но упорно продвигался к Кашире.

В эти дни мы находились вблизи Каширской электростанции. Она продолжала работать. Пожалуй, только наш вытянутый на марше полк и напоминал здесь о войне: сложная, динамичная обстановка уводила нас куда-то дальше, где мы были нужнее… На изгибах и поворотах дороги было видно, как одно за другим топают знакомые подразделения. Мне отчетливо запомнились почему-то два бронебойщика; они несли тяжелое противотанковое ружье на плечах, а к длинному стволу были подвешены вещмешки. Впереди них здоровенный детина держал в готовности ручной пулемет, чтобы стрелять по самолетам. Но авиация нас пока не беспокоила. Только однажды пара «мессершмиттов» неожиданно прошлась над колонной и свалила лошадь.

На привале командир первого взвода затеял беседу со своими подчиненными. Саперы расселись на обочине, вдоль канавы. Земля после дождей была влажная и холодная.

— Товарищи! — звонко, во весь голос взывал Федоров. — Нужно четко понимать сложность обстановки… налагает на нас вдвойне… смело выполним…

Люди курили, почти не слушая пылкую речь своего хилого, всегда безынициативного взводного, посматривали на него с нескрываемым равнодушием.

— Слышь, дезертира поймали, — решили проходящие красноармейцы, поглядывая на пылкого Федорова.

— Припечатают.

— Перед строем его!..

— Эх-ма! Был человек — нет человека…

Слева от дороги виднеется село. От большака к домикам вьется вдоль ручья полоса голого ракитника да сереет по берегу колесный следок. Небо как бы придавило рощи, поля, огороды, дорогу. Даже птица летит низко, еле взмахивая мокрым крылом.

Федоров расслабленно подергивается всем телом. В последние дни у него хорошее настроение, он стал общительнее, разговорчивее и порой забывает о своих хворобах. Вот только по-прежнему любит поучать всех.

— Вы, товарищ рядовой, старайтесь держать равномерный шаг! Не длиннее и не короче. Для сохранения сил расчет нужен…

— Есть.

— А вы, командир отделения, следите. Учиться надо! Учиться, учиться и учиться… Кто сказал?.. — Федоров увлекся, неопределенно помахал рукой и неожиданно улыбнулся: — Не легко нам, но каждый шаг приближает…

К ночи роту направили ремонтировать разгрузочную площадку, и к саперам заглянул комиссар полка.

— Устали люди, — заикнулся было я.

— А если в бой? — спросил Михайлов.

Да, жаловаться не резон. Но ведь часто бывает: скажешь невпопад, а потом спохватишься. Я удрученно подумал о своем невольном промахе, но комиссар уже чему-то смеялся и что-то рассказывал мне. Слов его я не слышал, но понял так: моя жалоба забыта. Однако, уходя, Михайлов все-таки сказал:

— Так оно и будет. С марша — в бой, из боя — на марш.

На месте выяснилось, что работа предстояла несложная. Взводы тут же, возле линии, стали табором и городили из брезентов укрытие. По полвзвода остались отдыхать, остальные пошли с инструментом к полотну.

— На руках вынесем, ежели… Санки — не танки, — подбадривал Ступин.

Стали ладить из шпал клетки — на всякий случай: вдруг колесная техника окажется в эшелоне, не одни сани.

Ночь стояла черная, но глаза привыкли к темноте. Накатанные рельсы блестели. Тихо и согласно пели натянутые по-над землей семафорные провода. Хрустел под ногами гравий.

Позади установленного навеса, под деревом, раскинули походную кузницу.

— Ковалю подмогнуть надо, — слышу в темноте голос Оноприенко.

Ротный кузнец, неразговорчивый красноармеец в тесной, ползущей по швам фуфайке, ворочал колоду с наковальней. Повозочный Буянов закрепил над горном лист фанеры — маскировка; снял с повозки и принес мешок с углем, который достал старшина где-то в деревне.

— Угля привез, — доложил Васильев как-то ночью, после трудного дневного перехода. — Кто ищет…

— Зря лошадей гоняешь, — ответил я. — Да и повозочному отдых нужен.

— Пригодится, — не сдавался старшина. — Скоб и прочих поковок мало. И где их искать на ходу?..

Теперь-то я оценил хозяйственность и предусмотрительность Васильева, а тогда в одно ухо впустил, в другое выпустил…

— Деревня будто и большая, а людей нет, — рассказывал он. — Ни трезвых, ни пьяных. Одна детвора трется у заборов… Спрашиваю, где мастерские эмтээсовские? Прохожая старуха кивнула на законченное строение, я — туда. Дед какой-то в спецовке скучает, ключами звякает. «Кузня, — спрашиваю, — работает?» — «Аль подковы нужны?» — «Уголь. И подковы, ежели лишние…» — «Кузнец наш сам где-то подковами цокает… Под навесом уголь. Нюр, покажь!» Из кособокого прируба вышла деваха с черными, по-мужски широкими ладонями, в прожженной телогрейке и стеганых брюках. Из прогоревших мест торчат клочки ваты. Старик сказал: «Кузнечит молодка, жена ушедшего на фронт…»

На путях загромыхал товарняк. Тяжело груженные вагоны наплывали черными тенями, отсчитывали ночное время: «так-так… так-так… так-так…» Не наш, не остановился.

У горна, уже раздутого, — неторопливый разговор:

— Ай нужна закалка? — голос Буянова.

— Нужна. Железу.

— Известно, железу… Люди, они тянут… И люди, и лошади.

Кузнец бросил в ведро откованный штырь, в воде пшикнуло.

— Пока молотком машу — и в руках, и всюду упругость… Ну к старости, понятно… слабость.

— Именно!

— Как мужика не закаляй, а уж ничего, брат, не поможет… Хоть в холодную воду, хоть в горячую…

— Тебе-е до старости!

— Я — что? Я дождусь конца. Ну, полгода, еще, ну — год.

— Кто знает… — Буянов тихо вздохнул, зацепил ногой ведро.

И опять тихо. У линии саперы ровняют площадку под клетку — для эстакады.

— Ступин, еще на штык! — потребовал Васильев.

Ступину лет под сорок, но он подвижен и сноровист, из тех, чьи руки все могут. Не глядя ни на кого, он поплевал на ладони и руками вогнал лопату в землю по самый черенок.

— На Днепрогэсе закалялись… Слыхал?

— Слышал.

— Покидали земельку. Вот он, механизм. — Ступин оторвался от лопаты и приподнял сильные, как рычаги, руки.

Кругом засмеялись. Кто-то из молодежи посоветовал:

— Не хвались, батька! Нынче — техника.

— На технику надейся, а сам не плошай!

— Ну-ну… Хватил! Есть же механизмы. Канавокопатели и другие…

— Солдатик роет — где пуля свистнет! А там твоих копателей и духу нет!

После дневного марша чувствовалась усталость, хотелось спать. Поодаль прополз маневровый паровоз, своим лязгом он окончательно заглушил разговор, слышалось только: «дзинь-дзинь, дзинь-дзинь…»

После задания мы с Оноприенко, Федоровым и Васильевым расположились у сухонького, необычайно бодрого и живого старичка, бывшего наездника.

Весь дом, все убранство живо напоминали о прошлой профессии хозяина: стены были увешаны уздечками, мундштуками, подковами, пожелтевшими от времени грамотами, выписками из родословных лошадей и снимками знаменитых призеров. На гвозде висела жокейская шапочка, но особо выделялся на стене небольшой литографский портрет Льва Николаевича Толстого.

— Почитаю-с… — сказал старик, перехватив мой взгляд. — Святыня, а нынче враг туда… Зачем это?

Бои у Тулы приобрели большой нравственно-исторический смысл. Это вытекало не только из особого положения города-оружейника. Это определялось также драматичностью событий в Ясной Поляне — памятнике духовного богатства русского, да и не только русского народа. Многие люди на Западе в те времена искали объяснение стойкости русского человека в «Войне и мире». Новый гражданин социалистической России все еще заслонялся у кое-кого каратаевским характером.

— Ничо-о лошадки, — вслух отметил Федоров.

— Хм… — снисходительно улыбнулся старик. — Элита!

— Понимаю. От эллинов, значит.

Мы с Оноприенко хмыкнули, но Федоров не обратил на это внимания и продолжал.

— Ну как же, от греков! А сейчас не ездите?

— Сейчас я стар. Сейчас немец со всех сторон прет! — отрезал хозяин. — До скачек мне… Скачите сами, молодцы! До самой Москвы! Расскакались!