И когда тот, кто надежно держит писало, прибыл, повелел всем остальным:
— Оставьте меня с ним.
Подождал, пока улеглась тишина, и потом велел писцу класть на папирус все, что скажет.
«Милостивый царь, император непобедимой Византии! — Баян делал вид, что не знает о смерти Тиверия, и обращался к нему, словно к живущему. — Получили мы твое гневное послание к нам и были поражены им, а еще больше расстроены. Твоей милости, пожалуй, известно, что авары, свято соблюдая заключенный с империей договор, сразу и всем народом своим отозвались на клич, который поступил из империи, и грудью встали на защиту ее интересов. Тридцать тысяч воинов аварских, послушавшись твоего мудрого совета, пошли в земли склавинов, подвергли их огню и мечу, да так яростно и повсеместно, что эти склавины вынуждены были слать гонца за гонцом и звать на помощь себе сородичей и своих, которые осмелились воевать города и селения византийские. Кроме этого, идя навстречу пожеланию империи, каганат послал тридцать тысяч воинов против склавинов, что стояли под стенами Фессалоник, и угрожали этому славному городу империи взятием на меч и копье или полной разрухой. Не кто-то другой, авары заставили их уйти оттуда, чем навлекли на себя ярость этого проклятого богами племени и положили в сечах с ними двадцать тысяч своих воинов. Такие жертвы нам не приходилось еще приносить даже во имя собственных интересов. Эти же были принесены на жертвенник империи и во имя покоя и процветания ее народа. Или твоя милость может сказать после этого, что города империи, мир и покой в семье отстоял кто-то другой, кроме аваров? Право, нет. И вместо благодарности и достойного вознаграждения за верную службу имеем гнев и немилость, более того, не желаете уплатить нам, кровью добытые, солиды.
Уведомляем твою милость, вести эти встревожили и без того встревоженный потерями народ наш, и мы не знаем, как будет дальше с нами, будем мы, как жили до сих пор, в мире и в дружбе, или встанем друг против друга, как непримиримые супостаты и будем биться, пока не погасим гнев свой кровью. Неблагодарность империи не раз уже была очевидной. Сейчас она наполнила чашу терпения до предела. И все же сдерживаю гнев свой до времени, и готов обменяться посольствами, однако не позднее, как буду знать:
1. Что Византия немедленно выплатит аварам положенные по службе их восемьдесят тысяч солидов.
2. Что она будет платить в дальнейшем не восемьдесят, а сто тысяч солидов каждое лето, как турмы аварские давно того добиваются.
3. Что империя вернет мне, наконец, супостата моего — короля гепидов Кунимунда и еще одного татя — Воколавра, который, будучи моим подданным и прахом ног моих, позволил себе недостойное поведение с наложницей моей и сейчас скрывается под защитой твоей милости — земли Византийской.
Каган аваров, гепидов и подунайских славян, Баян».
Ответ на это его послание поступил не скоро, зато был более утешительный.
«Великий воин! — писал новый византийский император Маврикий. — Уведомляем тебя и турмы твои, вместе и народ аварский, что империя наша находится сейчас в большой печали: умер император Тиверий. Это печальное событие, надеемся, посеет в сердце твоем сочувствие к покойному и сменит гнев на милость. Мы же, став милостью божьей и с помощью Божией на место предшественника нашего и взяв в это тревожное время бремя императорских обязанностей в землях ромейских, фракийских, иллирийских, итальянских, египетских, варварских, сирийских, армянских и многих других, считаем гнев твой справедливым. Империя признает заслуги турм аварских по спасению земель ее от варваров и тех опустошений, которые несли с собой варвары, поэтому обязуется уплатить аварам все свои долги. Более того, если авары берут на себя обязанность и впредь добросовестно и надежно стоять на страже ее северных рубежей, от этого лета будет платить им не восемьдесят — сто тысяч римских солидов каждое лето. Чтобы эта обязанность как одной, так и второй стороны, приняла узаконенную силу, думаем, нужно обменяться посольствами и подписать соответствующий договор. Что касается короля Кунимунда, то империя уверяет тебя, предводителя аваров, что он находится в наших надежных руках — на острове Родосе и не представляет для тебя силу, которой следует бояться. Вернуть тебе его не можем, поскольку поклялись, в свое время на кресте, взять его коронованную, а значит, освященную Богом особу, под свою надежную защиту.
Упомянутого твоей милостью татя Воколавра разыскиваем. Когда найдем, тут же вышлем тебе для справедливого суда.
Император Византии Маврикий».
Баян остался доволен и тем, что нет уже Тиверия, который осмелился угрожать ему неуплатой субсидий, и что новый император вон как круто повернул в отношении империи к аварам, а удовлетворение сделало его необычайно милостивым и щедрым: покряхтел, выслушав, и повелел выстроить турмы — хочет зачитать то, что пишет император, перед воинами.
Всех не звали — это было бы уж слишком, позвали только старших из родов и тех, что оберегали старших от возможной напасти в пути, так и в стойбище. А все же собралось вон сколько, не только дозваться, взором не всех можно окинуть.
— Авары! — начал зычно, как только мог. — Сыны степей привольных! Справедливость восторжествовала: новый ромейский император покорно кланяется нам за содеянное в сече со склавинами и обещает платить больше, не восемьдесят — сто тысяч римских солидов каждое лето.
Он не удержался все-таки, повелел писцу выйти вперед и зачитать императорское послание. Хотел спросить потом, соглашаются ли служить ромеям на таких условиях, но ему не дали высказаться. Радость довольных турм всколыхнула небо над полем при стойбище, окрестности, примыкавшие к стойбищу, и покрыла собой все, какие родились и не родились еще звуки.
— Слава мудрому Баяну! — слышалось сквозь эту все заглушающую здравицу.
— Слава непревзойденному предводителю в родах аварских!
— Живи века, великий воин!
Видимо, не дождался бы, если бы не поднял меч и не потребовал тишины.
— Не спешите соглашаться, сородичи мои! Знаете же: склавины зачастили в ромейские земли и ходят туда не только на татьбу. Намерены селиться там и поселяются уже. А это серьезные намерения. Да и сила у них немалая. Справимся с такими? Выстоим ли, если придется встать и не пускать?
— Выстоим!
— У них есть еще союзники — анты.
— Ничего! За такие солиды мы не только против славян, против черного поветрия пойдем!
Каган поднимает меч, ждет, охваченный радостью, тишины:
— Так на том и встанем. Посылаю послов своих в Константинополь и повелеваю им: пусть обещанное империей будет скреплено подписью императора.
Договор заключили тем же летом и были немало обнадежены и утешены. Авары тем, что будут, наконец, желанные сто тысяч, ромеи — что угомонили аваров, ибо имеют от них клятву на мече: отныне через Дунай ни один славянин или иной супостат не переступит; империя может быть спокойной за свои северные рубежи.
— Клянусь на кресте, — сказал Маврикий, подписывая договор, — отныне будет так и только так. На этом фундаменте остановимся, на нем и будем возводить обитель согласия и покоя.
В посла аварского, который принимал присягу ромейского императора, не было и тени сомнения, что может быть иначе. Обе стороны вон как довольны согласием, как и принципами и устоями, на которых сводится оно. Поэтому и в каганат возвращался изрядно приподнятым, и кагана и сородичей своих сумел убедить в мысли: будет так, как договорились. А что может быть лучше для сородичей, чем мир и согласие, тем более, после неудачного похода? Шутки разве, двадцать тысяч мужей положили на поле боя. Не убеленных сединами старейшин — мужей. Да хранит Небо от таких походов. Должны угомониться на какое-то время и позаботиться, чтобы на место убитых мужей встали отроки, а на место отроков — новорожденные дети. Поэтому и задымились костры у палаток, закипело кушанье на кострах, разнося по долинам и котловинах Паннонии запах свежей кобылятины, телятины, баранины. А где ароматы кушаний и тепло очагов, там зарождается тепло сердца, как и единство объединенных кровными узами сердец. Мужи хвастались на досуге конями, объезженными и не объезженными еще, жены — детьми, меньшими, старшими и самыми старшими. А еще — достатком, что его приумножают старания рода в стойбище и на выпасе.
