Зато для Атела Небо было щедрым. Уже первая встреча с склавинами не потребовала больших усилий, и принесла больше, чем можно было надеяться. Турмы налетели на тех, что сопровождали плен, словно вороны на добычу, и в мгновение ока затопили их своей силой. Когда стих ихний шум и угомонилась круговерть, которую именуют сечей, Ател и все, кто был с Ателом, не удержались, чтобы не поднять глаза к небу и не воздать должное Небу: те, кто были недавно обладателями сокровищ, и лежали теперь поверженные, оставили на фракийских долинах обоз, в несколько сот, начиненных добром и тщательно прикрытых дерюгой повозок, табуны объезженных коней, стада коров и отары овец, вероятно, не подлежали и исчислению. А еще был народ ромейский — тот, что взяли на меч и копье в сечах, и тот, что нахватали по городам и поселкам.
— Авары! — кричали наиболее растроганные. — Небо с нами! Небо за нас!
«Да так, — думал про себя, слыша эти вопли, хакан-бег Ател. — Оно с тех пор с нами, как послало нам ясноликого и дальнозоркого правителя — Баяна».
Пересчитывать, что взяли ратной силой у склавинов, не было необходимости. Была необходимость уберечь его, чтобы не расхватали жаждущие поживиться первой поживой турмы.
— У склавинов остался кто-то живой?
— Ни одного, предводитель.
— Найдите того, кто знает, что лежит на телегах, среди освобожденных ромеев.
Его долго искали — сам назвался. И с речью-разъяснением незамедлительно.
— Это паволока с гинекея нашего города, — ходил он между повозок и показывал. — Это то, что нахапали тати по человеческим жилищам. А это вина из погребов епархии: из припасов монастырских, это яства всякие, а это вот золото из церквей, солиды из скитниц, драгоценности человеческие.
У всякого предводителя есть свои, наиболее надежные люди, а у стратега, епарха — когорты, турмы. Були они и у Атела.
— Сумбат! — позвал первого из них. — Бери все это под свою надежную руку. То, что положено воинам, я отдам сейчас воинам. Все остальное, ты и твоя турма, должны доставить целым и невредимым в наше стольное стойбище и передать кагану.
— Достойный! — переполошился и стал умолять тархан. — Воины мои, как ничьи другие, стремятся к сече, им погулять хочется. Пусть кто-то другой возьмет на себя эту обязанность.
— Делай, что велено! — нахмурился Ател и, выехав перед турмами, сбросил с себя эту мрачность. — Воины! — призвал к вниманию и послушанию. — В только что полученной над супостатом победе вы явили себя достойными родов своих и тем еще раз подтвердили: против нас, аваров, никто не способен выстоять. Сила наша непреодолимая, мы непобедимы!
Крики видимого удовольствия катились волнами от турмы к турме и побудили хакан-бега к похвальбе. Тут он понял: не лучше ли зарядить их, выгнав перед пленом всадников.
— Смотрите, — повел рукой в ту сторону, где стояли телеги, толпились пленники, — то, что добывалось потом и кровью склавинских тысяч, в какое-то мгновение ока стало нашим. А почему так? — спросил и не ждал объяснений. — Потому что крепко держим оружие в руках, ибо ведет нас предводитель, который видит далеко и заботится, чтобы победы наши приобретались малой кровью. Вы знаете: мы не могли стоять в стороне и смотреть, как опустошается склавинами ромейская земля. Есть обязанность перед ромеями и имеем повеление от ромеев. Но знайте и другое: император повелел нам выйти на поле боя и посечь склавинов на поле боя. Каган покорился его повелению, однако не стал делать вслепую. Он тем и славен в родах наших, имеющий свою мудрость и живет своей мудростью. «Идите, — сказал, — против склавинов, однако ищите их, рубитесь с ними там, где нет уже битвы, зато тесно от плена склавинского после сечи. Тем вы и заставите их отступить, а затем и уйти восвояси».
Между аварами давно общепринято так: хакан-бег не прячет от своих воинов сокровенных намерений, рано или поздно выходит перед ними и говорит. Поэтому и сейчас ждали их, неизвестных им намерений предводителя. А услышали совсем другое.
— Даю сутки, — сказал после некоторого молчания Ател, — на веселое развлечение и на отдых. Вина и яства, что есть в отбитом у склавинов обозе и могут быть употреблены за сутки, — ваши. Берите и ешьте, веселитесь после трудного пути и ратных схваток. Все, что останется после веселья, отошлю на волю и усмотрение кагана нашего ясноликого Баяна. Он, сами знаете, лучше прибережет плен, как и сокровища, которые есть в обозе, и по-отечески разделит с нами, когда вернемся из похода.
И снова турмы громко произносили славу — и кагану, и хакан-бегу, а растроганный хакан-бег не скупился на радостях добытым — ни вином, ни яствами, знал же: то, что возьмут из обоза, может, и скажется на обозе, на домашней твари же — нисколько. Берут они и берут молодых быков, жарят и жарят, освежеванных, на кострах, а видно ли, что взято что-то? Хватит его добытого, и на тех, кто пьет и кушает сегодня, хватит и на тех, кому будет выделять каган. Да и почему должен он ограничивать воинов, когда все, что добыто, принадлежит, прежде всего, воинам? Пусть пьют, пусть гуляют и понимают: это не в последний раз, дальше то же самое будет. Если еще не лучше. А так, пока дойдет до предводителей склавинских, что добыча ихняя попадает в чужие руки, пока те сообразят и уверуют: это — не выдумка страшилища, это — правда, турмы его не одну победу отпразднуют, и не один плен будут делить вот так, как сейчас: нам — наше, кагану — каганово. Поэтому не скупится хакан-бег, пьет со всеми и воздает хвалу Небу за щедрое вознаграждение за победу, тоже со всеми. Зато когда напились, и наелись, и улеглись на покой, не пошел в палатку и не залег, как все остальные, в палатке, призвал тарханов, стоявших со своими турмами на страже, и повелел.
— Наведите порядок всему, что осталось, и посчитайте, что осталось.
Те вытаращили глаза.
— Будто это возможно?
— Все возможно. Возьмите в свидетели тархана Сумбата и считайте. Он доставит плен кагану и отчитается за все, что поручаем ему, перед каганом.
— Повеление предводителя — повеление Неба, но как посчитать все это?
— А, — догадался один, когда тарханы остались одни, без Атела, — посчитаем только то, что на возах, все остальное можно и на глаз прикинуть.
— Вам — чтобы легче и проворнее, — не согласился на этот договор Сумбат, — а мне, как потом быть? Слышали, что говорил хакан-бег? Отвечаю головой.
— А мы тебя не обидим, — успокоили его те, кому поручено считать.
На том и решили. Когда пришли и доложили хакан-бегу, сколько и чего имеют, тот не взял под сомнение их довольно быстрый счет. Одним поинтересовался, обращаясь к Сумбату:
— Ты все это видел и согласен?
— Так, предводитель.
— Тогда поднимай свою турму, возьми плен, обоз и в путь — Сумбат уставился на него.
— Разве это возможно, достойный? Турма пила наравне со всеми, спит мертвецким сном.
— Ничего, в пути протрезвятся. Полон должен отойти до того, как все остальные проснутся и вспомнят, что в обозе.
Глаза тархана округлились, а вид, осанка не замедлили сказать: «Великие истины посещают ум только великих. Я слушаю и повинуюсь».
Ател потому и занял наивысшее место в каганате (кроме кагана, конечно), так как был витязем среди витязей, имел твердую руку, имел сообразительный ум, зоркий на такие, как эти, дела глаз. Это он так ловко справился с утигурами и кутригурами, это благодаря ему, авары не были полностью разгромлены антами. Когда дело шло уже к тому, пожертвовал несколькими турмами и пустил на них чуть ли не всю антскую силу, а тем временем зашел антам за спину и стал громить там, не настроенное к сече, ополчение. Уловка эта подняла среди антов переполох, а переполох позвал обратно тех, что — решали судьбу всей сечи, и спутал антам так хорошо расставленные на аваров сети, по сути спас и те турмы, которыми пожертвовал. Кто-кто, а хакан-бег ведает: высоко ставит Баян Апсиха, и все же не его — Атела послал во Фракию, так как уверен, здесь если не вся, то почти вся сила склавинов, ни много ни мало — сто тысяч. Когда начали громить ромеев и обратили коней против аваров, воткнули уже им нож в спину, ни кто иной, только Ател способен был справиться с такой силой. Уверенность всем добавляет силу, а сила умножает надежду. Так, и Ател не мог не надеяться: все идет как надо, и слава ему обеспечена, а следовательно умножится и вознесется среди достойных. Одно не давало покоя перед тем, как отправил их, почему-то он усомнился в последний момент и потребовал от Сумбата его тархановой присяги на верность долга? Разве они не давали ее перед походом?
