«Этой же ночью умыкну ее и сделаю своей», — остановился на мысли Келагаст.

Всякий обнадеженный — одержимый, а обнадеженный в вожделенном слюбе — и подавно. Ходил в отчих хоромах, а видел себя в сумраке ночи в Данаином теремке, а еще — на жеребце вместе с Данаей. Слышал свист ветра и крики погони, и торжествовал, будучи недосягаем, что похищенная Даная не уйдет уже от него, заберет сына и будет сидеть, обвитая слюбными узами, в роду отца Идарича, ждать своего мужа из похода. А уж как вернется, отгуляют в хоромах князя Добрита свадьбу и будут княжить на Дулебах.

Уверен, Даная и не помышляет, что Келагаст может решиться на такое — умыкнуть ее тайно. То, что говорила об умыкании ее наставница, — выдумка старой, и не более. Пришлось к слову — и изрекла, чтобы соблазнить юношу, раздуть в нем огонь страсти. Сама Даная не думает, и не думала об этом. Знает, она — за высоким валом, под надежной охраной, ей ничто не угрожает в отчем гнезде. Он и воспользуется этой уверенностью. Вот только когда и как поступит он? Среди бела дня или под вечер? Днем проще было бы выманить Данаю за ворота или хотя бы на двор. Но, увы, у ворот есть стража, они могут поднять тревогу, послать погоню, А от погони, в седле с Данаей, не убежишь. Остается вечер, когда и ночь еще не наступит, а тьма уже будет. Возьмет с собой нескольких мужей, спеленает с их помощью стражу у ворот, а там уже надежда на ловкость и на крепкую силу коней.

Келагаста уважали в дружине за острый ум, молодецкую храбрость, а еще за то, что не наступал без необходимости на шею, каждому позволял быть самим собою. Однако среди доверенных были наиболее доверенные. На них и возлагал свои надежды. Единственное, что не давало покоя до поры, все наиболее доверенные идут с ним за Дунай. Стоит ли впутывать их в это дело? А впрочем, к лиху всякие сомнения. В пущи, в самые лесные недра уходят, а когда речь идет о вон как любимой Данае, ничто не остановит его, поступит так, как сочтет нужным.

Чтобы намерения стали делом, а дело — светлым днем, велел мужам, что шли с ним в Волынь, сшить покрывало — так, чтобы свободным оставалось лишь одно отверстие, и взять его с собой.

«Не будет Данаи на подворье, — думал в пути, — велю челяди позвать. А уж как выйдет и станет за порогом терема, никуда не денется, будет моей. Такого не случалось еще, чтобы Келагаст отступал от своего или ошибался в своих намерениях. Могу поклясться, такого не было и не будет».

А произошло.

Даная не прогуливалась в тот день с сыном. Ни на подворье, ни во дворе. Когда сказал слуге, что это он пришел, ее деверь Келагаст, и что у него неотложное к ней дело, согласились сообщить о том своей повелительнице, и сразу же вернулись и сказали: у Данаи заболел ребенок, она не может принять его, пусть придет завтра.

Как же завтра, если завтра последний день пребывания на Волыни? Вон сколько забот соберется перед отъездом. И ночь останется всего лишь одна. Или так надо: умыкнуть ночью жену, а на рассвете покинуть уже?

Что же делать? Настаивать, чтобы вышла? Как стоять на своем, Даная выполнит его волю, выйдет, и что? Можно ли умыкнуть мать, когда у нее слабое дитя? Или испуганной и страдающей тревогами матери до слюба будет? Такая быстрее глаза выцарапает, сама себя удавит, чем покорится чужой силе и ляжет в постель с тем, кто взял ее силой.

Нет, нет, сегодня не будет умыкать ее. Не ведает, как будет завтра, а сегодня не будет умыкать.

— Скажите Данае, пусть простит за несвоевременное вторжение. Приду, когда маленькому Мезамиру станет лучше.

Решил сделать так: завтра пойдет среди бела дня, поговорить с Данаей о подарках, когда и у кого возьмет их, а потом уже поинтересуется здоровьем племянника.

— Лучше ему, — сказала, когда повел речь о Мезамире, — однако и не совсем. Боюсь, не огневица ли у него.

— А что говорят басихи, волхвы-баяны?

— Утверждают, что не огневица, от злого поветрия случилась немощь.

Помолчал секунду и потом сказал Данае:

— В таком случае я не поеду к ромеям, пока не дождусь выздоровления.

Посмотрела своими и без того широко открытыми глазами и застыла в изумлении.

— Как не поедешь? Ты что, Келагаст? Князь Волот без тебя не сможет отправиться к ромеям.

— А я не могу оставить Волынь в такой печали, как есть. Путь вон, какой далекий и длительный. Что буду думать, и как буду чувствовать себя в таком пути?

Засияла лицом, уста даже дернулись, выражая улыбку. И глаза засветились удовлетворено.

— Я должна бы радоваться твоей приверженности ко мне и моему сыну, — сказала голосом видимого умиления. — Однако повелеваю: не делай этого. Разве твое присутствие может помочь Мезамиру? Есть у него волхвы-баяны, есть и басихи. Можешь быть уверен, они позаботятся о Мезамире. Ты поезжай и возвращайся со славой. Этим больше сделаешь и для меня, и для себя, и для Мезамира.

Что скажешь такой? Пришлось идти и собираться в путь. Был, до ужаса, уверен уже, так и произойдет: поедет, ни до чего не договорившись с Данаей, возможно, и обманутый ею. А все же той уверенности хватило лишь на то, чтобы собраться в путь и выехать за Волынь. Сразу за Волынью остановился и сказал мужам:

— Дальше не едем. Становитесь лагерем и на этой поляне ждите. Ты, ты, ты и ты, — указал на четырех, потом на пятого, который должен быть за старшего, — Все остальные пойдут со мной.

Сколько пришлось скрываться в укрытии и ждать, пока Даная переживет печаль в сердце, не знал никто, а как узнал Келагаст, что она прогнала ее уже, знал только он. И не стал полагаться на союзницу татей — ночь, среди дня положили покрывало и замотали надежно мужей, стоявших у ворот, перепеленали покрывалом и Данаю, даже так, что не разглядела, кто сделал это. Вероятно, обомлела от страха, ибо не защищалась и не звала на помощь. Тогда уже завозилась и стала сопротивляться и выражать страх свой, стенания и мольбы, как вырвались за Волынь и погнали коней узким проселком к лесу — дальше от преследования и преследователей и ближе к ловчему убежищу в бортных угодьях Идаричей.

— А теперь оставьте нас, — приказал мужам, когда оказались в надежной глуши. — Возвращайтесь в лагерь и ждите меня в лагере. По той колее, — сказал, как пошли уже, — повернете налево. К Волыни тем самым проселком не отправляйтесь.

Скакал и скакал еще, пока оказался в уютном убежище. Даная не сопротивлялась уже, только всхлипывала тяжело и толкалась в сердцах. Вероятно, догадалась уже, кто умыкнул ее, и ждала, когда наступит этой скачке конец.

Снял ее с жеребца и, как ребенка, понес впереди себя в хижину, там уже, в хижине, когда стал развертывать, признался:

— Не бойся, сладенькая Данайка, это я, Келагаст. Видишь, говорил, что не могу поехать в такой далекий путь, имея печаль в сердце, и все-таки не поехал. Ибо очень большая грусть одолела от желания иметь тебя женой, а Мезамира сыном.

В тот момент, как снял с нее покрывало, не успел опомниться, получил такую пощечину, что искры из глаз посыпались. Одну, а там и вторую, за второй третью.

— Ты что? — поднялся на ноги и заслонился от нее, гневной и до бешенства яростной руки, — Ведь ты и сама хотела быть моей.

— Хотела, но не так, не так, не так! — Кромсала его лицо с одной и с другой стороны, пока не обессилела, и от того измученная страхом-тревогой, а еще мукой-обидой, уже обессиленная, присела возле ложа и склонилась, плача, на ложе. — Как ты посмел? — спрашивала сквозь слезы. — Как мог позволить себе такое?

— Наставница сказала…

— Увалень! — обернулась яростно. — Разве наставница могла подумать, что ты не понимаешь, на кого замахиваешься? Кто я тебе, что ты позволил себе меня умыкать? И плакала и плакала. А уж, как выплакала сожаления свои, успокоилась и сказала, печально глядя на Келагаста.

— Ты осквернил этим своим поступком мои лучшие чувства к тебе. Лучшие, слышал? Теперь…, теперь, пока не придумаешь способ, как вернуть мне славу непорочной жены и матери, можешь не надеяться, что будешь послюблен со мной. Лучше руки наложу на себя, чем дозволю это.