Рыбаки быстро снабдили одну из трех ладей и подняли на ней парус.

— Дует сильно, — сказали тем, что отправились к родным берегам. — Воспользуйтесь этим и сегодня уже постарайтесь быть в Белгороде.

— А как же.

Рыбаки сдержали слово. Сразу же при их появлении в убежище из Белгорода выскочило несколько всадников, и погнали вдоль лимана на север — одни в Тиверскую, другие в Уличскую землю — с тревожной вестью: обры идут.

И пошла, гулять весть от жилища к жилищу, от селения до селения. Тиверцы только напуганы были, обрами, а уличи и знали уже их, особенно тех, что сидели ближе к Днепру и соседствовали с обрами. Шли в поле и оглядывались, нет ли их в оврагах и буераках, ложились спать — прислушивались, не крадутся ли, прикрываясь темнотой, спали и тех же обров видели. Так как они же часто посещали их. И в передлетье, и среди лета. Теперь надо же: турмами идут. Боженьки! В такое то время и в такой час. Ведь поселянин же только собрал на ниве зерно, перевез его в овины и начал молотьбу. Что сделает с ним и куда денет его, когда идут обры? Община велит мужам садиться на коней и ехать на рубежи, старейшины велят женам да ихним детям брать с собой все, что можно взять, и отправляться в дальние, а в дальних — в самые глухие уголки земли. Что же будет с хлебом, хижиной, всем, что покидают в хижине и на подворье? Неужели возьмется огнем и пойдет за дымом? Ой, Боженьки! То же будет погибель для всех. Где тогда будем жить и с чем жить? А оставаться и защищать добро свое тоже не приходится. Разве от таких, как обры, оборонишься? Разве такой силой, какую имеют роды, можно защититься? Единственная надежда на ноги и на темные леса подальше от накатанных путей, а тут, в домах и во дворах, — на счастливый случай. Как ни много тех обров и утигуров, не все селения разорят, кое-где и останутся славянские дома неограбленными, а хлеб — пригодный для молотьбы.

— Не ходите проторенными путями, — поучает старик, — обходите их, дети. А нельзя будет обойти, прислушайтесь к матери-земле. Она кормилица, и там не оставит вас на произвол судьбы, заранее даст знать, есть погоня или нет.

— А вы, дедушка?

— Я сохраню дом. Куда мне в мои годы?

И уговаривают, и плачут, уговаривая, — напрасно. Разве помогут уговоры, когда это правда: куда ему в его годы?

Пока сидят по своим жилищам, будто мало его, народа крестьянского. А пошел, ой, нет тому движению человеческому ни конца, ни края. Одни бегут от рубежей, куда вот-вот придет супостат, другие идут при полном вооружении на рубежи, чтобы защищать их или быть видоками княжескими, чтобы давать тысяцким вести о приближении супостата. Ибо когда идет беда, то никому не хочется стать жертвой в круговороте, что ее именуют чужбинным вторжением.

Князья антские не менее встревожены тем, что творится на рубежах их земли, чем поселяне. Потому что творится неутешное, то, чего нельзя было ожидать в настоящий момент. Вон сколько лет живут в мире и согласии с Византией, заключили договор и придерживаются договора — не ходят через Дунай, не топчут лошади друг другу землю. Они анты, говорят, что и дальше так будет. А ромеи, значит, не верят, что так будет, обров зовут и сажают не где-нибудь, а напротив антов — в Скифии. Так напуганы вторжением склавинов, уверены, если пойдут через Дунай еще и анты, не выстоять им в землях между Дунаем и Теплым морем, или кто-то оговорил антов перед ромеями?

Было о чем беспокоиться, услышав вести с рубежей. Может это, правда, что обры идут в ромейские земли по доброй воле императора. Но почему они прокладывают себе путь через Антию мечом и копьем? Из собственных побуждений или по повелению императора? Разве нельзя было договориться и уйти за Дунай мирно? Почему, наконец, целятся на Задунавье, а турмы направили не только на Днестр, но и в земли уличей?

Тревога ускоряла время и гнала гонцов землями Тиверии, Уличи, на далекие Волынь и Искоростень, на Киев. Не разминулась они и с теми, что были известны среди росов и уличей, как беглецы из Тиверии, а то и просто беглецы, как именовали некоторые соседи. Прозвище это сначала возмущало отселенцев — это с какой же стати они беглецы? Но со временем привыкли к этому и угомонились. Полян и росов тоже не делят на одних и других. Уличи и тиверцы именуют их росами, а дулебы еще иначе — русами. Разве суть в имени? Важно другое: их, беглецов, не совсем обошла судьба, имеют землю-кормилицу и уютный приют среди своего славянского народа. Хотя, именно, переселение и первое время после переселения не всегда есть желание вспоминать. Да, нелегко далось им это переселение, как и всем, имеющим обжитые за полтора десятка лет земли. До конца дней своих будут помнить: были времена, когда хотелось заснуть и не проснуться.

Это только за годы грезилось: раз уж пошли с земли, должны отыскать еще лучшую — такую, что будет и кормилицей, и мироносицей. Чем ближе было к зиме, тем ненадежнее становились грезы. Долго, слишком долго и упорно преодолевали беспутье, лежавшее между нижней Тиверией и Росью, а пришли в Полянскую землю, собственно, на ее рубежи по Роси, пришлось остановиться и выпасать скот, пока князья переговорят и поразмыслят, как быть с отселенцами: идти дальше или здесь уже остановятся. Прошел день и еще день в этих размышлениях и переговорах, пришла пора, сказать всем: если не остановитесь и не позаботитесь о жилье, не заготовите сена лошадям, всей другой скотине, что имеете при себе, можете и сами погибнуть, и скот погубить. И поляне не советуют идти к радимичам, тем более на Ильмень.

— Пока дойдете, — говорили, — выпадут передзимние дожди, разольются реки, и воды их могут пересечь вам путь на Ильмень. А если и не пересекут, то задержат до белых мух. Где укроетесь от них, если на Ильмене не окажется убежищ? Заметьте, вас вон сколько, а скота с вами еще больше.

— Что даст нам Киев, поляне пороские, если сядем на рубежах их земли? Будет ли чем перезимовать, и где будет перезимовывать?

— На все, что хотели бы, уповать не приходится, — была отповедь тем, кого князь Острозор послал на разговор с отселенцами. — Однако и на произвол судьбы не оставим. Первое, что обещал князь Киева — дать землю, от которой будете иметь после добрый достаток. А еще обещает прислать в помощь вам поселян своих и возложит на них обязанность построить к зиме вместе с отселенцами хоть несколько пригодных для зимовки и обороны городищ. Остальные люди ваши пойдут на зимовку, как и на прокорм, по селениям Полянским. На это также будет повеление князя.

Богданка тянуло спросить, где будет земля, которую обещает князь отселенцам. Впрочем, не хотел выглядеть слишком заинтересованным.

— За это большое спасибо князю от всех нас, — зашел издалека. — Правда говоря, чего-то другого мы и не желаем. Одно хотим знать: какую повинность возлагает на нас князь за эту щедрость?

— Ту, что и на всех поселян своих: обрабатывать землю, жить на земле и защищать ее, когда посягнет супостат с чужого края.

— Ну, а земля, которой вознаграждаете нас, где она?

— В Заросье.

Богданко то ли не верил, то ли не мог понять, где это, и молчал дольше, чем прилично было.

— Там, где и сейчас мы?

— До некоторой степени. Если точнее, между росами и уличами. Будете по соседству с нами и недалеко от родичей своих тиверцев. Когда возникнет необходимость в помощи, за несколько переходов будете на Днестре.

Лучшего, казалось, и желать нечего. Прежде, сколько думали о поселении в земле Полянский, столько и страдали: если и окажут такую милость, то поселят не иначе как за Днепром, ближе к степнякам-асийцам, а скорби-беды, подстерегают всякого, кто решится быть им соседом. А князь Острозор, он, как рассудил: не выдвигает их, как щит свой на восток, поселяет между росами и уличами и, вместе с тем, не так уж далеко от Тиверии.

— А что скажут уличи и те росы, — обратился к посланцам княжой воли, — которые, пусть и редко, все же сидят на этой земле?

— Это беглый люд. Да и сколько его? Раз жить меж вами, то придется и повиноваться вам.