— Да, так! Веди, хан, на утигуров, и пусть торжествует месть!
— Пусть торжествует месть!
Они сдержали данное хану слово. Шли, как и за Дунай, десятью тысячами, хотя переправлялись и не вместе — в трех местах. А уж как переправились через Широкую реку, разбились на сотни и пошли рядами по всей Утигурии. Жгли, как обещали, поля, жгли и стойбища, захватывали отары овец, табуны лошадей, стада коров и гнали к Широкой реке. Не было, конечно, пощады и утигурам, особенно тем, которые попадали под руку первыми. Рубили головы и приговаривали: «Это за наши раны, это за нашу кровь!» Набросали более молодым арканы на шеи и снова приговаривали: «Будете, подлые предатели, рабами, если не захотели быть родичами и добрыми соседями».
Тем, что стояли стойбищами над Широкой рекой или пасли стада коров у реки, досталось больше, но, все же, досталось не всем. На это они, утигуры, и жили на рубежах, чтобы знать, как действовать, когда вторгаются тати, а когда — нацелены на поголовное истребление супостаты. Поскакали гонцы в свои, поскакали и в соседние стойбища, а из соседних — еще в соседние; стойбища снимались, с чем могли сняться, и бежали в степь, дождались ночи и издали видели по степи: жгли огонь на башнях, палили прошлогоднее или позапрошлогоднее сено, все, что поддавалось огню. И кутригуры тем самым напоминали о себе. Костры их кары-мести шли не только по земле, достигали неба и говорили тем на кого не посягнули еще: идет страшная расплата-погибель. Так и случилось то, что не раз уже было. Единый до сих пор род без чьего либо понуждения делился на два: те, которые могли держать в руках мечи и луки, собирались в десятки, а десятки — в сотни и спешили навстречу незваным соседям, которые стали отныне супостатами, те, которые могли только управлять лошадьми и давать среди родичей какой-никакой строй, отходили к Белой реке и сразу же, не дожидаясь чьего-либо согласия, переправлялись за реку. Потому что знали: если супостат вторгается в их землю с захода солнца, далее западного берега реки Белой не пойдет, если с восхода солнца — дальше восточного берега не пойдет. На противоположной стороне уже стоял хан с воинами, а у хана с супостатом будет не тот разговор, что с испуганными стойбищанами, даже если они объединены в сотни и стоят между убегающими родичами и супостатом с чужого края, как прикрытие. Случалось, конечно, всякое. Стойбищ между Белой и Широкой рекой вон сколько. Одни вводили в заблуждение кутригуров и достигали спасительного берега, другим кутригуры пересекали к нему путь, и тогда никто не мог встать на помощь. Днем носились по степи всадники — в один, во второй и третий конец, останавливались на минуту у извилины или могилы, присматривались к окрестности и снова гнали, как безумные, лошадей, настигали беглецов или рубились с прикрытием, ночью горело все, что брал огонь. Наказанная, как и те, что ждали кары, земля довольно-таки ощутимо чувствовала ее на себе и взывала к небу о помощи. Там ревом — непоеный или недоенный скот, там — криком умирающих или тех, что скрестили мечи не на жизнь — на смерть.
Хан Сандил — муж пожилой и воин более опытный, чем Заверган. Не ужасался, слыша крики напуганных, и не отчаивался, слыша отчаявшихся. Одно знал: спрашивал всякого, кто прибыл из-за Белой реки, где кутригуры, сколько кутригуров, что делают с их родами и их скотом те, кто хозяйничает уже на разоренной земле, и кто — брошены в передние ряды, и тут же звал кметов, стоявших во главе тысяч, и приказывал, куда кому отправляться, что делать отправлявшимся.
Кто понимал в ратном деле, тому нетрудно было наблюдать: хан знает, что делает. Пусть немного там, за Белой рекой, сотен, пусть рассеяны они, все же способны ощутимо потрепать супостата и этим сбить с толку. А сбитого с толку Завергана легче заманить в ловушку и накрыть в ловушке. На что он надеется, этот задорный зятек? На те недобитые тысячи, которые привел из-за Дуная? Видит Небо, совсем потерял разум от злости. Но, у него же, Сандила, чуть ли не вдвое больше их! Должен бы знать, прежде чем идти на утигуров, должен знать, хлопец, что утигуры не одиноки. На их стороне Византия, а с кем Византия, с тем и соседние обры. Все предусмотрено, Заверган, на все есть договоренность с той же Византией, именем императора византийского. Достаточно обратиться с челобитной — и обры будут тут как тут. Но он, Сандил, не уповает на чью-то помощь, он и сам справится с кутригурами. А справится и приберет к рукам — иначе и заговорит с ними, своими хитроумными соседями.
— Хан! — объявился один, объявился и второй гонец. — Кутригуры, которые держали путь на верхние истоки нашей реки, круто свернули на юг, похоже, идут на соединение с самим Заверганом.
— А те, что шли ближе к морю, где?
— Передние сотни вышли на Овечий Брод, похоже, будто ждут всех остальных.
Хан радостно покачивает головой.
— Минавр! — зовет одного из мужей. — Бери свою тысячу и не дай тем, что выйдут к Овечьему Броду, перейти Белую. Когда захотят соединиться с Заверганом, тоже встань на пути и не пускай к Завергану.
— Всего лишь тысячу даешь, батя?
— Там есть уже сотни, возьми их под свою руку, как и тех, что переправятся с противоположного берега или с бьющимися неподалеку от Брода на противоположном берегу. С ними, думаю, справишься с обязанностью, которую возлагаю на тебя.
Подумал, решаясь или взвешивая что-то в мыслях, и уже спустя добавил, обращаясь к другому мужу:
— Те две-три тысячи, что идут с севера, поручаю тебе, Благой. Бери тридцать сотен всадников, переправляйся через Белую и сделай все, чтобы остановить их или разгромить — это уже как получится. Одного не позволяю — дать им хоть какую-то возможность объединиться с ханом кутригуров. Ну, а хана я возьму на себя.
… Ржали пришпоренные или испуганные сечей кони, звенели, высекая искры, мечи, пусть иногда, все же слышались ревностные гехканья тех, которые сдабривали удары меча словом. Неслышно было только крика убитых и пораженных в сечи. Одни не успевали уронить его, другие бессильны были перекричать шум битвы, особенно голоса угроз и проклятий, на них не скупились как утигуры, так и кутригуры. Ненависть шла на ненависть, гнев — на гнев. И не было места для удержу, как не было его и для пощады. Потому сошлись не на жизнь — на смерть. Сердца кутригуров жаждали мести за совершенное надругательство, утигуров же допекала дерзость кутригуров, казалось, поверженных уже, и поверженных в прах. Так и сцепились и закружились в громадной, чуть приметной глазу, котловине между Широкой и Белой рекой, а сцепившись, не опускали уже мечей и не жалели стрел. Яростно налетали друг на друга, как и сотня на сотню, звенели мечами о мечи, падали, убитые или пораненные, коням под ноги, вырывались из круговерти уцелевшие, и снова все завертелось.
— Смерть продажным и конокрадам! — кричал кто-то из Завергановых тысяч, собрав вокруг себя рассеянных сечей воинов, вел их туда, где видел, что труднее его родичам — кутригурам.
— Смерть татям-убийцам! — подхватывал его клич другой, и там, где он слышался, усиливался звон мечей, теснее становились кутригурские ряды, не просто напирали — мощно вламывались в утигурские и заставляли их отступать или расступаться.
Котловина гуще и гуще покрывалась трупами, и лошадям все тяжелее и тяжелее повиноваться воле живых и не наступать на убитых. И все же они умудрялись делать это. И перли, что было мочи, вперед — перескакивали, и становились, сдерживаемые, на дыбы и выгарцовывали на двоих — не касаясь, и вертелись, понукаемые удилами и уколотые шпорами, в поединке — обходили. Храпели только и настораживали уши, бросали во все стороны пеной и ржали так надрывно и сильно, что у того, кто заносил над ними меч, вздрагивала рука и оказывала супостату возможность выиграть вожделенный миг.
Сандил не становился, подобно Завергану, во главе тысяч и не шел на битву вместе с тысячами. Восседал в седле и следил за битвой, которая бурлила в котловине. Ибо не терял веры, ибо был уверен: победа рано, или поздно будет на его стороне. Что те тысячи, которые должны были подойти в решающий момент к Завергану и встать на помощь Завергану, все-таки не подойдут: ибо они заслонили путь, и надежно, а под рукой у него, хана Сандила, чуть ли не вдвое больше воинов, чем у Завергана. Одно смущало, собственно, не так смущало, как вызывало нетерпение: сеча идет с самого утра, а победы нет и нет. Почему так и долго ли это продлится?
