Тяжелый бич знай, взлетает у кого-нибудь над головой и падает, куда попадет — на голову опрометчивому ромею-пленному или доставалось задыхающейся непоеной и некормленой твари. И ромей, и скотина ускоряют от того удара ход, цепляют обессиленными ногами перетертую в прах землю, давят на сородичей, и тем, и другим, ничего не остается, как проникнуться страхом удостоиться бича, сбивали без того сбитую пыль.
Крик, гам, рев, чуть ли не на всю Нижнюю Мезию, а пыль — от края до края, дальше, чем способно достигать привыкшее к степным просторам зрение.
Хан с верной ему тысячью — впереди всех: чтобы не слышать, рева, скрипа нагруженных ромейским добром повозок, не глотать пыль, которую сбивает толпа людей и животных. Все остальные — с обозом и пленниками или прикрывают плен с тыла. Погоня, если и будет, то настигнет прежде задних. Поэтому и сила кутригурская должна быть не где-нибудь — а там, где кончается наместничество.
Чтобы не укачало от размеренного однообразного покачивания в седле, хан пришпорил жеребца и тем повелевает всем, едущим за ним: «Вперед. Оторвемся от обоза, тех, что должны заботиться о нем, и развеем на ветру тоску. А где-то там, дожидаясь, утопим остатки ее в вине».
Веление хана — закон для верных. Тем более, что у них то же самое на сердце, что и у ихнего повелителя: хотелось бы гнать и гнать так серых, гнедых, вороных, а раз гнать долго не разрешено, тогда будет радость и воля хотя бы на время.
Так было раз, так было и во второй раз. А с третьего не успели оторваться от плена и бывших с пленными, как высланные заранее дозорные остановили хана и сказали:
— Достойный. Будь осторожен: впереди ромеи.
Знал: и такое может произойти. Прошел, возвращаясь, не всей Мезийской землей, а кроме Нижней Мезии у ромеев есть земли Дакии Прибрежной, Дакии Внутренней, являющиеся в итоге Скифией; на тех землях — крепости, обойденные в свое время отрядами. Или их упрекнет кто-то, когда соединятся, узнав, с каким пленом возвращаются кутригуры, и встанут на пути? Во-первых, достойно отблагодарит император, а во-вторых, вон как поблагодарят стратеги, когда освободят их из беды, а в-третьих, все, добытое при отступлении супостата, станет, по законам победителей, достоянием тех, кто добыл. И все же, могла собраться в соседних крепостях сила, что отважилась бы пересечь путь кутригурской силе? Что-то не похоже. Для этого нужно долго собирать и из многих земель.
— Сколько их, ромеев?
— Этого неизвестно. Однако толпа подступает, по всей видимости: имеют намерение принять бой.
— Скачите и предупредите тех, которые ведут плен, пусть запрут его между этой и той горой, сами опояшутся возами и будут готовы приступить к сече. Мы же пойдем на сближение с ромеями и постараемся узнать, кто и как хочет заслонить нам путь.
Теперь только, оглядевшись, увидел и понял: ему и его воинам уготовано едва ли не худшее, что можно уготовить. По одну сторону поросшие непроходимым лесом горы и крутые обрывы в горах и по вторую то же. Впереди единственный путь — узкая долина между гор и сзади не лучше той, что впереди. Остановиться здесь можно и защищаться можно, даже лучше, чем в долинах. Зато вперед пойдешь только по трупам тех, кто перекрыл выход из долины или махнуть на них вместе с их заслоном.
Видаки правду говорили, что ромеи вышли на брань и намерены твердо. Впереди, от гор и до гор — завалы из земли и бревен, между завалами — ворота-проходы. Вероятно, на тот случай, когда нужно будет выйти за завалов и пойти пешими или конными рядами на обессиленных или поредевших в сече-поединке кутригуров. Сразу за завалами — толпа щитоносцев и метателей копий. Чувствуют себя вольно, одни валяются, греясь на солнце, другие прячутся от солнца в тень. Все это ясно, конечно, до первой трубы. Подадут голос трубачи — и всполошиться ромейское воинство, облепит завалы, выставят копья, щиты и станут если не неприступные, то, во всяком случае, не таким уж кое-каким заслоном для кутригуров. А что есть где-то мечники, те, что вырвутся, когда позовут, на лошадях и хлынут неудержимой лавиной вне завалов. Где они сейчас? Сразу за тем изгибом широкой долины, более широкой, чем у них, кутригуров, или за долиной, где кончаются горы и угадываются обширные степные дали?
О, да, ромеи знали, где навязать сечу кутригурам. Отсюда только назад, в Эмимонт и его долину, и можно отступить.
Стоял, присматривался из тайника к ромеям и их приготовлениям на выходе из гор и думал, а чего-то утешительного для себя так и не смог надумать.
— Коврат, — позвал того, кому наиболее всего верил и на которого полагался, как на самого себя. — Подбери себе надежных воинов и иди к ромеям послом от рати нашей. Спроси, чего хотят, зачем преградили путь.
Коврат не задержался у ромеев, потому что дальше заслона не пустили. Вышел на его клич центурион и велел перевести правителю кутригуров: из ущелий он может выйти только в том случае, если вернет все, что взял в земле ромейской.
Кавхан не стал ни оправдываться перед ромеем, ни угрожать.
— Правитель наш, — взял на себя смелость ответить то, что ему поручали, — предпочитает сначала увидеться и переговорить с правителем ромеев, а потом уже взвешивать, как быть. Может достойный муж сказать, кто стоит во главе воинов, которые ставят нам такие условия?
— Почему нет? Скажи всем, кто с тобой: против вас вывел легионы сам Велисарий.
В речах его было слишком много уверенности и нескрываемой гордости. Коврат почувствовал это и подобрал поводья.
— Скажу. Однако и ты скажи своим: правитель у кутригуров хан Заверган, тот самый, который разгромил и везет в обозе двух византийских стратегов — Сергия и Едермана.
Подумал и потом добавил:
— А еще скажи Велисарию: мы уважаем старость и оставляем за ним право определить время и место встречи правителей.
Нарочитых мужей Велисария ждали в этот день, ждали и на следующий. А их не было и не было. Всех смущало это, а Завергана тем более.
«Что мне делать, — спрашивал он себя, — если этот старый лис действительно не захочет говорить? Готовиться к затяжной сече с ромеями или отдать им то, что взял в их земле, и уйти из нее ни с чем? Что-то не верится, чтобы Велисарий не захотел поквитаться с кутригурами за все, совершившиеся здесь, по-настоящему. Не иначе, как готовит ловушку: и плен хочет забрать целым и неповрежденным и кутригуров разгромить, когда пойдут через ромейский лагерь. Отец говорил, уходя в иной мир: „Из всех соседей самые наиковарнейшие ромеи. Кому-кому, а им не верь, на них ни в чем не доверяйся“. Сидеть между этих гор и думать не приходится, а вести затяжные бои тем более. Они готовы на смерть пойти, лишь бы знать, что идут на помощь кровным. Одно, значит, остается: идти к Велисарию вторично. Нехорошо это, очевидный позор, а что делать? Если сегодня не пришлет нарочитых мужей Велисарий, завтра пошлет он, Заверган, повторно послов и отправит ночью: отдаст Сергия и Едермана отдаст наконец всех пленных, поклянется памятью родителей, что больше не пойдет к ромеям, однако всех остальных и со всем остальным пусть выпускает Велисарий, иначе между ними будет сеча и будет даром пролита кровь».
Так думал, так и поступил бы на третий день, но не успел дождаться его, как от тысяч, оберегавших плен по другую сторону лагеря, прискакал всадник с вестями, которые менее всего ожидал: там, на противоположном конце долины, подошли к лагерю ромеи и так, как здесь, впереди, встали заслоном.
«Вот оно, ромейское коварство, — не замедлила родиться разгадка. — Велисарий поэтому и не шел на разговор, не успел запереть нас с тыла. Теперь не будет церемониться, теперь уже придет».
И он пришел. Не сразу, где-то под полдень прислал нарочитых, и сказал устами своих нарочитых: «Если хан соглашается на мои условия, пусть выходит в послеобеденную пору на три полета стрелы от своего лагеря. Я, Велисарий, тоже выйду».
Завергану не пришло почему-то в голову, каким предстанет перед ним прославленный в Византии и далеко за Византией стратег Велисарий. Другим печалился: что скажет, когда выйдет, признает, как ровню, и станет разговаривать с ним, как с равным? Не кто-то, ибо он есть, тот, который взял верх над готами и вандалами, который положил к ногам Юстиниана мало не всю прославленную в веках Западную Римскую империю — Северную Африку, Сицилию, Италию, кроме ее северных земель. Так признает ли целесообразным разговаривать с ханом, у которого только проявились усы? А сошелся с ним за три полета стрелы от лагеря и увидел, какой есть, и потерял дар речи: перед ним предстал совершенно высушенный годами, достойный не только удивления, но и сожаления старец.
