— А как же?

— Переводят в другие монастыри, либо уходят в лечебницу в город. Строитель Антоний собирался было школу и больницу устроить — у него была страсть к строительству, да не вышло как-то, не разрешили.

— Отчего?

— Не разрешили-то? Да в сомнение впали. У нас монастырь в ту пору был, что твои арестантские роты: ссылали за провинности не токмо монашествуйщих, но и белое духовенство. Таких дьяконов и попов наслали на исправление, что не знали куда деваться; соблазн велик. Тут надо было бы глаз да глаз, да воля железная, а Антоний был строительством обуреваем и на всё сквозь пальцы смотрел, — ну ему и говорят: «Хорошему ты детей обучишь, какая там школа; знай свои постройки, и кончено дело».

— И много он настроил?

— Страсть. Всё старое переломал. Этот самый учёный слышать о нём не мог. «Я бы, — говорит, — его в Берёзов на покаяние; он хуже Батыя: тот с завоевательными целями действовал, а этот с безрассудными». Антоний, точно, больше наломал, чем настроил; всё к архиерею писал, благословения просил на строение. Тот ему и пишет: «Сколько я тебе в год передаю благословений, а у тебя в монастыре всё больше мусора, чем построек». У нас окна в соборе были узенькие, малые, как на всех староновгородских постройках, а он широченные пробил — тройка проедет! Затеял баню строить, чтобы тридцать человек сразу могли мыться, и всё хотел липовый полок сделать, да нигде в окружности хорошей липы не нашёл, так баню и не достроил — перевели его. А новый игумен — Гермоген, тот не восхотел ничего оканчивать, превратил баню в амбар, а монастырские деньги пустил в обороты. Казну нашу он очень преумножил, так как всех ссужал, ежели кто был человек верный. Ну, а потом его за это самое перевели. На полтора года прибыл к нам из-под Суздаля Тихон; этот только на одно пение обращал внимание, и очень запустил гостиницу; столько развелось клопов, что коли кто из помещиков побогаче едет, там накануне стены девка ошпарит и далматским порошком сплошь усыплет — тогда только и можно спать. И так удивительно: как Тихон ушёл от нас, так и клопы ушли.

— Ну, а нынешний игумен?

— Нынешний в монастыре не живёт: он обитает в двух верстах отсюда, на скотном дворе.

— Как так?

— Не могу вам доподлинно сказать, почему он не восхотел здесь жить. Там оно, точно, помещение богатое, привольное. Вот извольте посмотреть влево отсюда пригорок: там скотный двор и есть. Большою любовью игумен к сельскому хозяйству наделён. Таких коров завёл, что ахнешь только. Идёт — гора горою. Опять же куры. Мохнатые такие: словно в штанах по двору ходят. Потом голуби — на подбор. Их гонять он очень любит. Скворцы у него чудесные. Огород какой, сад, кабы вы посмотрели! Каждой ягоды пудов по сто.

— Продаёте?

— Нет. Всё ему варенья варят. Уж не знаю, что он с ними делает: съесть нет никакой возможности. Вот ещё на днях из Санкт-Петербурга от торговой фирмы Штоль и Шмидт прислали пуд глицерина.

— Это зачем же?

— А он на глицерине варенье варит: сироп гуще и не засахаривается. Очень возможно, что тут, как говорят, кроется и коммерческое предприятие, но я склоняюсь к другому объяснению: бесконечное радушие и гостеприимство. У него ни один посетитель без баночки не уйдёт: хоть фунтовую, да вручит каждому. Благочинному, архиерею — всем он рассылает, даже в столицу отправляет. Там есть от нашего монастыря часовня, так при ней в подвале очень много варений сложено для благодетелей, которые вклады делают.

— Ну, а вообще дела как идут при этом игумене?

— Ничего, жаловаться грех. Свободно стало. Он только однажды в день сюда со скотного приезжает…

— Батюшка, запираю! — раздался сзади голос. Это отставной, усатый солдат, с огромным ключом в руках, затворял визжавшие на ржавых петлях ворота.

Мы встали со скамеечки. Вода померкла, дальний берег затянулся дымкою. Замок щёлкнул два раза. Старик запрятал куда-то ключ и перекрестился на все стороны.

Как небо глубоко и сине! Какая благоуханная, раздражающая прохлада, как широко она разлилась в ночном воздухе! И звёзды зажглись над головою: вот одна, другая, третья…

Август 1886

Давно, давно это было. Всюду шумели девственные леса пальмы и бука, переплетённые цепями лиан. Бедные люди жались в гористых ущельях, поддерживая скудный огонь во тьме мрачных пещер. Тогда табуны диких коней носились по тучным пажитям невозделанных земель. Стихийные боги одни только и являлись человеку, грозно вставая из пены водопада, или из полымя разгорающегося костра. Их чуяли смутно младенческим духом люди в косматых одеждах, стройные, сильные, неустрашимые, трепетавшие только перед чёрным щитом луны, закрывающим солнце, и перед грозным перекатом грома в облачных высях, когда могучий тучегонитель полосовал своими огненными стрелами накалённый воздух.

Но там, на юге и на востоке, в горячих полуденных странах, где в бирюзовые реки смотрелись дивные деревья, где леса дымились опьяняющим благоуханием таинственных трав, где яркие птицы, как живые цветы, кружились и переливались в изумрудной чаще, там боги были милостивее к человеку, и он воспрянул духом, воспрянул — и покорил себе и птиц, и зверей и даже этих богов, испуганных неожиданною силою, тоже божественною, того маленького смелого существа, что в скорлупах переплывало моря, со дна его набирало жемчуг, и мчалось в бой на разукрашенных золотом слонах…

Не было там, на юге, богаче, счастливее, могучее одного царства, на много дней пути тянувшегося на восток. Едва путник вступал в его границы, как уже чувствовал он, в какую необычную страну пришлось ему зайти. На ступенях беломраморного храма. стоял жрец в белой одежде, опёршись на высокий посох, и с тихою ласкою благословлял пришельца.

— Да благословят тебя боги! — говорил он, возлагая руки на его голову. — Если с чистым сердцем и безгрешным помыслом пришёл ты к нам, то пусть страна наша, как родная, примет тебя на своё лоно и напитает тебя тем млеком, что одно даёт и жизнь, и силу, и счастье.

И он подавал гостю маленькое полукруглое блюдце с сухими покоробленными золотыми листочками. Гость бросал щепотку листьев на треугольный жертвенник, листья коробились ещё больше, и от них голубыми клубами поднимался тонкий дымок. Он окутывал гостя как облаком, и тот вдыхал его живительный аромат полною грудью. Глаза его расширялись, румянец сильнее вспыхивал на побелевших от усталости щеках, кровь живее струилась по жилам, а в груди что-то весело начинало и петь, и радостно плакать. Храм становился ещё праздничнее, красивее, выше. Лицо жреца становилось ещё добрее, а чёрные глаза его ещё более проникали в душу. На темени пришельца лежала его ладонь, и из неё струилась такая прохлада, такое умиротворяющее спокойствие, что, казалось, всей прежней жизни как бы не бываю, а есть одно радужное сияние, одно счастье, одна жизнь, вот здесь, в этой стране света и блеска.

И гость вступал со своим караваном, если то был купец, или один, если он был одинокий путник, — вступал с весельем в город через широкие ворота храма. Усталости как не бывало. Жар, истома от пути, голод — всё это мгновенно прошло, от одной маленькой лепёшки, от какого-то шарика, что дал проглотить ему тот же жрец. Блестящими глазами смотрит он на серебристые фонтаны, на пурпурные ткани, распластавшиеся в воздухе над верандами, на колесницы с белыми конями, быстро несущиеся по широким площадям, на этот красивый, счастливый, спокойный народ, гордо, неторопливо идущий по улицам. И точно каждое лицо с полным самодовольством говорит: вот, глядите, каковы мы, и нет в мире иной земли, нет в мире ничего лучшего, как здесь, у нас, в нашей благословенной стране!

И говорят они пришельцу:

— Мы сильны и славны. Мы бесконечно сильны нашим единством, нашею любовью друг к другу. Мы любим всех людей, дома наши — дома наших гостей. Мы богаты — потому что нам ничего не надо. Мы ничего не ищем, потому что природа сама даёт нам всё, — а всё, что даётся нам — мы берём. Всё красиво у нас, божественно чудно. Это потому, что мы богов носим в себе; мы творим только прекрасное, потому что ничего безобразного мы не признаём. Человек — это часть божества, как и весь мир — это только капля крови в огромном теле. Радуйся, путник, что божество привело тебя к нам, и если хочешь — входи сюда полноправным гражданином. Мы не народ, мы святое братство. Хочешь быть братом для нас, оставайся; не хочешь, — мы наполним вином твои меха, и ты уйдёшь с благословениями и пожеланиями доброго пути.