— Ишь черти, пустой поезд гоняют, — сердито проворчал Мухин и потушил фонарь.

— А теперь в церковь не пойдёшь, тятька?

— Когда ж мне идти, коли через пятьдесят минут товарный пойдёт. — Пошла одна.

— Не, посижу… Ты завтра сосулек купишь?

— Ах, ты, — сама-то сосуля. Право сосуля, да ещё копеечная. Ну, давай балакать. Тоже Бог дочку послал…

И присели они опять на шпалы, и стали опять поджидать другие огненные глаза, с другой стороны. А ночь весенняя, тёплая, летела над ними…

Апрель 1887 г.

Конкордий Архипелагов, воспитанник N-ской семинарии, испытывал неизъяснимый трепет. Несмотря на свой колоссальный рост, соответственные мускулы, равно как и горловые струны, вибрацией коих он потрясал своды городского собора, ради вящего умиления купечества и немалой гордости властей — несмотря на такие средства, при которых, не обладая особой застенчивостью, можно избить ослиной челюстью полчища филистимлян — всё же он трепетал. Трепеща вступил он на подъезд гостиницы, трепеща прятал в карманы долгополого хитона свои красные склизкие пальцы, трепеща озирался, и тихо спросил у швейцара:

— Артист местной драматической труппы, Иван Иванович Крутогоров, здесь стоит?

Швейцар посмотрел на него не без недоумения: он боялся принять его за «человека», но в тоже время сомневался, чтобы это был «барин».

— Семнадцатый номер, второй этаж, по коридору, — лаконически ответил он, показывая на лестницу бровями и глазами.

Конкордий Архипелагов весь встряхнулся, как мокрая собака, и начал шагать своими необычайно-худыми и длинными ногами. Он безо всякого усилия переставлял их сразу ступеней через пять, так что буфетный мальчишка, бежавший навстречу с огромным подносом, на котором стояло маленькое блюдце с ломтиком лимона, — с удивлением прижался к стене и глядя на его ноги пробормотал:

— Ишь… ишь…

В коридоре второго этажа Архипелагов остановился и окончательно упал духом. Он не решался взяться за ручку ярко вычищенного замка. Он, затаив дыханье, смотрел на фигурно выписанную цифру номера, и чувствовал, как сердце его прыгает. и рвётся в груди… «Ровно бы архиерей на экзамене по философии», — невольно пришло ему в голову.

Но нельзя же стоять на посрамление проходящих. Надо войти. Ему припомнилась кротость царя Давида, Руфь на ниве Вооза; он перекрестил себе пуговицу и скрипнул дверью.

В комнате было накурено. На столе в беспорядке стояли вчерашние бутылки, на донышке которых темнели остатки жидкостей, известных на Руси под именем иностранных вин. Грязный самовар, уставший кипеть, порою печально всхлипывал. Направо в углу, у печки, стоял колоссальный сундук, а поверх него, на старых «Московских ведомостях» были разостланы пёстрые принадлежности какого-то костюма, обшитого скверным позументом и ещё более скверной бахрамой. У стола, в куцем сером пиджачке, сидел невзрачный, взъершенный, коротенький господин с папиросой в зубах, мастеривший какую-то необычайную шляпу. При входе гостя он оглянулся, — и гость тотчас сообразил, что это «он сам».

— Имею честь рекомендоваться, — пролепетал он, прижимаясь спиной к двери, — семинарист Конкордий Архипелагов…

Несмотря на слабо-трепещущий голос, и скромный вид вошедшего, Крутогоров сразу поднялся со стула — до того впечатление было грандиозно: — казалось, в комнату вошёл человек долго лежавший под прессом, бесконечно вытянувшийся кверху и книзу. При слове «Конкордий» — стакан звякнул в унисон, и в окне что-то задребезжало даже…

— Чем могу служить? — спросил Крутогоров, и тотчас же прибавил, — Прошу покорнейше садиться.

— Не изволил ли вам говорить что-либо обо мне почтеннейший Семён Александрович? — спросил Архипелагов, конфузливо глядя сверху на актёра. Его ужасно стеснял рост: кажется, чего бы он не дал в эту минуту, чтобы умалиться.

— Нет, — с недоумением ответил Крутогоров, — а что-с?

— Почтеннейший Семён Александрович говорили мне, что передадут вам о моём страстном желании…

Он заикнулся, словно подавился.

— Нет, антрепренёр мне о вас ничего не говорил.

— Запамятовали, — так-с. Иначе и быть не может. Они согласны-с, а только вот позабыли… Они сказали, чтобы я непосредственно обратился к вам, Иван Иванович. Вы как артист, Иван Иванович, как великий, можно сказать, артист, истолкователь, так сказать, Шекспира, — вы скорее можете судить, Иван Иванович, — и сказать-с: как и что-с…

Иван Иванович всё-таки не понимал:

— Вы, милейший, мне суть изложите.

— Дело идёт о призраке, Иван Иванович.

Иван Иванович просил повторить это слово.

— О призраке, — невозмутимо повторил Архипелагов. — О призраке отца Гамлета… Семён Александрович говорили, что вы будете играть здесь Гамлета, датского принца, и что необходим для этого призрак, и что у меня есть все, с позволения сказать, средства для такого изображения.

Крутогоров ещё раз окинул его взглядом с ног до головы и решил, что действительно, средства у него подходящие.

— А вы играли когда-нибудь? — спросил он.

— Не случалось, — с сожалением заметил семинарист.

— Да… Так это будет, пожалуй, затруднительно.

— Семён Александрович слышали, как я стихи читаю… Они очень умилились, и говорят: тебе бы Шекспира…

— Ну, а вы не сконфузитесь?

— Помилуйте, — ведь на экзаменах-то хуже. — Опять же Апостола читаем перед губернатором а тут до некоторой степени в гриме призрака. Ведь полагаю, мне в натуральном виде выйти нельзя?

— Полагаю. Вам надо в рыцарском облачении…

Архипелагов радостно усмехнулся, и даже плечом повёл, точно чувствуя на себе боевые доспехи.

— Это занятно-с… Облачение картонное-с?

— Не знаю-с, — какое дадут. Не прикажете ли папироску?

И оба закурили.

— Я должен вас предупредить, — начал Крутогоров, — что некогда «Тень» изображал сам автор.

— Покойный Шекспир-с?

— Да. Из этого вы можете заключить, какое значение он придавал роли. — Я тоже ей придаю значение.

При последних словах артист так сморщился, состроил такое выражение лица, что не оставалось никакого сомнения в солидарности его с Шекспиром.

— «Тень» должна… как бы вам это объяснить?.. Она должна поднять принца.

Архипелагов выразил некоторое недоумение.

— То есть, понимаете, — поспешил его собеседник, — поднять его дух… Настроить его, дать камертон дальнейшей клятве на мече. Понятно?

— Это можно-с. Голос глухой должен быть?

— Да, замогильный.

Архипелагов крякнул как-то и опять стёкла дрогнули в оконном переплёте.

— Это выйдет. Докладываю вам, что я, как чтец, стяжал в некотором роде известность по городу. Меня затрудняет проникновение слухов до начальства, касательно моего участия в театральном представлении. Всё же театр-с и носящий, так сказать, языческую маску… Я желаю предаться этому совершенно втайне…

Голос его вдруг дрогнул, точно он снова поперхнулся.

— И я, Иван Иванович, — молящим тоном заговорил он, — осмелился бы попросить вас не разглашать насчёт этого события. Это могло бы повлиять на дальнейшее моё прохождение курса. Но действительно сгораю от страсти к сцене, Иван Иванович. Мне Семён Александрович предлагали в прошлом месяце играть, но я почёл непристойным участие в оперетте «Прекрасная Елена», хотя бы и в роли Ахиллеса: танцевание и пение не идёт в состав моих предположений…

Иван Иванович согласился с ним, сказав, что оперетта, — это временный нарыв, который рано или поздно лопнет, и что последствия такого нарыва могут быть ужасны: они могут заразить здоровое общественное тело.