И почти всегда случайный путник оставался в счастливой стране, перевозил туда и жену, и детей. А если дела звали его неотступно на родину, то покончив их, он опять рвался всеми силами души в этот дивный, чудесный край.

Однажды, в ясное, прозрачное утро, пришёл туда путник. Он был пеший. Ни осла, ни верблюда не виделось за ним. Но усталости на лице его не было и следа. Он пришёл царственною, гибкою походкою, слегка опираясь на тонкое копьё. Белая, золототканая одежда его не была в пыли; и щит, и лук небрежно были заброшены за спину. Сандалии свежи и не стёрты. Чёрные кудри рассыпались по плечам, а глаза смотрели не то гордо, не то насмешливо. Он не был юноша, не похож был и на мужа. По алым губам его ползала полускрытая улыбка. Когда жрец простёр к нему руки с приветствием, в нём заметно было колебание: подойти или не подойти. Он подошёл, однако, и, склонился перед старцем, и листьев бросил на жертвенник.

— Куда лежит путь твой? — спросил старец. — Не хочешь ли отдохнуть и пожить у нас?

— Нет, отец, не собираюсь, — ответил незнакомец. — А куда лежит путь мой, не всё ли тебе равно?

— Не всё равно. Я могу тебе быть в чём-нибудь полезным. У тебя нет коня, я тебе могу дать. Наш народ помогает пришельцам.

Незнакомец покачал головою.

— Я хочу свободы! Я не хочу никаких связей и обязательств. Ведь я, за ваши дары, должен быть вам благодарным? А я не хочу иметь никаких долгов. Я никому не должен ничего.

— Мы не нуждаемся в твоей благодарности, — укоризненно заметил жрец. — Мы хотим, чтобы все были счастливы и свободны.

— И ты стоишь здесь каждый день и благословляешь пришельцев? Эту обязанность наложило на тебя государство?

— Да, сын мой!

— Это рабство. Каждый день, едва розовая заря помчится по небу, ты уже здесь?

— Я служу свободе.

— Это рабство. Всякое служение — рабство.

— Ты играешь словами, пришлец!

— А ты чувствами, старик. Чем ты лучше раба, который обязан обжигать кирпичи? Он обожжёт их известное число в день, а ты известное число путников благословишь. Раб счастливее тебя. Его мускулы заняты, а ум свободен. Он берёт в руки глину, а сам летит мыслью за пределы мироздания. А ты — ты целый день не допускаешь в своём мозгу спокойного цветения мысли. В твою душу постоянно врываются посторонние образы. Можешь ли ты проникнуться силою творческой мечты? Нет. Ты утешаешься тем, что посвятил себя на высокое служение любви к людям. Нуждаются ли они в ней? Вот мне — мне не нужна твоя любовь. Любишь ли ты, нет ли — не всё ли мне равно? Солнце светит так же ясно, птицы поют также звонко, тигр так же свиреп, а собака так же ласкова. От твоей любви и ненависти мир не изменится. Что твои слова, что твои чувства?

У пропилей храма собралась толпа. И старцы, и юноши, и женщины ярким морем цветов переливались в этом живом потоке. Все слушали незнакомца. Он говорил так спокойно, всё с тою же полуулыбкою. Только голос его всё крепчал, и глаза порою вспыхивали презрительным, надменным пламенем.

— Зачем придаёте вы значение, — говорил он, — всяким словам, и дурным, и хорошим? Что такое слова?? Это звук, это потрясение воздуха. Не всё ли равно, те или иные звуки раздаются? Так же бесследно исчезнут они, как молния, как эти облака, что вон там несутся над нами. Где они будут завтра? Кто их вспомнит? Кто о них будет плакать? Зачем же вы плачете над словом, зачем вы смеётесь словам? Вы радуетесь, воздвигнув эти храмы, но ведь этих храмов не будет, ведь и они сотрутся с лица земли, исчезнут, как и слова ваши, — только они несколько дольше слова продержатся. А что такое «дольше»? Не всё ли это равно? Для вас это ещё разница, а для божества, вмещающего весь мир, всё одно мгновенье.

Толпа молчала. Жрец поднял голову.

— Сын мой, — сказал он, — весь мир делится на две части: на хорошее и дурное, на прекрасное и гнусное, на свет и тьму. Мы дети света, мы стремимся к добру и ненавидим зло. Это так просто.

Незнакомец засмеялся.

— А кто вам сказал, что всё, что вы творите — добро? — проговорил он. — Может быть вы во тьме? Быть может вы заблуждаетесь жестоко? Быть может главное зло — ваша вера.

Ахнула в ужасе толпа. Взоры всех устремились к могучей статуе, восседавшей за алтарём. Она смотрела грозно, руки сжимали судорожно жезл, брови были сдвинуты и насуплены.

— Боги сами пришли к нам, — заговорил жрец, — сами открылись нам в таинственных проявлениях всех стихий. Они царят над нами, покровительствуют нам. Мы им молимся, как молились наши отцы и деды.

— Они уйдут, — безжалостно продолжал незнакомец, — уйдут так же, как пришли. Они обратятся в ничто, в пыль и прах, как и ваши храмы, как и весь ваш город. Смотрите, какое ликование. Дым от душистых курений, цветы… Цветы к вечеру завянут, и их швырнут в огонь. Дым, о котором я говорил, где он? Его уже нет, это другие, новые клубы. — А! Вот, я вижу, несут через площадь покойника… Стройная, печальная музыка… Это вдова, должно быть, плачет? А когда её понесут так же, она не заплачет, а только черви в земле будут радоваться новой добыче. И музыка эта улетает в воздух бесследно. Будет время, здесь будут другие звуки… Вокруг будут лежать обломки, обломки — много всяких обломков. и голова вашего божества, что так сердито хмурится там, упадёт на землю с отбитою щекою… А по ним, среди раскалённой пыли, будут ходить шакалы, и выть, не находя добычи. И змеи, шипя, поползут по лицу вашего божества, и страус будет ронять перья на обломанные жертвенники…

— Уходи, грозный пророк, — произнёс жрец. — Уходи скорее, не смущай нашего ликования.

— Я не пророк, — ответил пришелец, — я только говорю, что думаю, а думаю то, что подсказало мне божество…

— Демоны подсказали это тебе! — крикнул жрец. — И неужели наш могучий владыко неба не уничтожит тебя, дерзновенного? Смотри, как он воззрился на тебя. Смотри, сейчас дрогнет перун в его руке…

Толпа в ужасе отступила, но незнакомец улыбался, опираясь так же спокойно на копьё.

— Он меня не уничтожит! — проговорил он.

— Уходи, — продолжал жрец. — Мы счастливы и свободны. Мы довольны жизнью и миром. Мы любим, и полны любовью.

— Вы несчастны! — возразил путник. — Я жалею вас. Я уйду, потому что не привык жить в клетках. Я привык к простору и свободе. А есть ли у вас свобода духа, когда вы все прикованы к вашей вечной заботе о счастье? Вы в каждом шаге, в каждой мысли отдаёте себе отчёт. Вы воздвигаете дворцы и храмы, затрачиваете свою мысль на создание каких-то колонн и ступеней. Вы несчастны!

И он стал спускаться от жертвенника вниз, к толпе.

— Незнакомец, остановись! — раздалось за ним.

Он оглянулся. Жрец опять протягивал к нему руки, — чело его разгладилось.

— Возвратись! — говорил он. — Останься с нами. Выбери прекраснейшую из жён в подруги. Красота её очарует тебя, убаюкает тихим, счастливым сном. Женская любовь очистит тебя.

— Красота! — засмеялся путник. — Красота в природе. Море, от которого вы ушли в эти стены на много часов пути — вот красота. Лазурные небеса — вот красота. На них если набежит сумрак бури, так потом они кажутся ещё невиннее и чище. А женщина? Следы времени изглаживаются ли с её лица? Нет, те борозды неизгладимы…

И он стал ещё быстрее спускаться вниз.

— Остановись, — звучало сзади его. — Куда ты идёшь? В пустыню! Человек могуч только сплочённою массою, одинокий он более жалок и беспомощен, чем любое животное… Примкни к людям!

Он уже сошёл на дорогу. Взгляды толпы сосредоточились на нём. Сколько тут было дивных, глубоких женских глаз, сверкавших огнём распаляющей страсти.

— Здесь скучно и душно, — пожав плечами сказал он, остановившись в последний раз. — Живите под покровительством ваших божеств, я вас не осуждаю. Любите друг друга, быть может это и лучше, чем ненавидеть. Но не будьте тиранами: не заставляйте всех подчиняться вашей любви.