— Пасля немцаў Саветы ўзяліся за касцёл. Нельга было хрысціць дзяцей, вадзіць у касцёл. Рускіяўсё забаранілі. Ідзеш у касцёл, а яны стаяць у браме. A калі ідзеш i хрысціш, то з працы выганяць. Дык вазілі дзяцей хрысціць па начах. Ксёндз ніколі не адмаўляў. Хоць ксяндзам пагражалі, але яны казалі: дзяцей трэба хрысціць (жительница д. Василевичи, 1920 г.р., АС.2002).
Известие о варварском уничтожении в Гродно костела Вознесения Богоматери (так называемые «Фары Витовта») вызвало возмущение людей, однако выступить против власти открыто люди не решались.
А вот ответы на вопросы о школе и языке образования мало чем отличались от ответов жителей восточного Пограничья. Обычно эти ответы были лишены сильных эмоций. Жители Сопоцкинского региона имели проблемы с определением языка обучения (русский, белорусский или польский) после прихода «первых Советов». Устная история позволяет утверждать, что в этом регионе не произошло полного перевода обучения на русский или белорусский язык. В большинстве местных школ остались прежние польские учителя, чего, например, не было в Гродно, где почти все польские учителя были или уволены, или депортированы, как говорили, на белыя мядзведзі. Например, в д. Радзивилки осталась польскоязычная школа, хотя учителей поменяли (жительница д. Песчаны, 1932 г.р., АС.2002).
Житель д. Радзивилки припомнил, что лучших учеников обещали свозить на экскурсию в Россию:
— Мой бацька вельмі баяўся, што за добрую вучобу i я туды магу паехаць. У школе была добрая бібліятэка. Памятаю, што чытаў кнігі Генрыка Сянкевіча (1929 г.р., АС.2002).
В д. Селивановцы был введен русский язык обучения, но оставались прежние учителя.
В условиях немецкой оккупации школы в Сопоцкинском регионе практически отсутствовали. По меньшей мере, не было официально разрешенных школ. В Селивановцах существовала тайная школа. Только один респондент упомянул о попытке защитить польский язык в школе. Большинство не проявляло особого интереса к языковой проблеме. Уже после войны «вторые Советы» перевели школу в Василевичах на русский язык. Однако после многочисленных обращений, просьб и требований в школе также начал изучаться польский язык.
Ответы респондентов не позволяют говорить о важности проблемы языка обучения для жителей белорусско-польского Пограничья в годы войны. Только одна респондентка припомнила, что родители не пускали ее в русскую школу и пришлось ходить в польскую, которая находилась на территории Литвы (жительница д. Усеники, 1922 г.р.).
Однако фактор языка все-таки играл важную роль. Например, существование разных этнонимов в регионе («поляки-русины» и «поляки-мазуры») респонденты объясняли языковыми особенностями:
— Мы ўсе слаба размаўлялі па-польску. Спачатку тут былі рускія, потым палякі прыйшлі. Дык вось нас i празвалі палякамі-русінамі. А далей на захадзе жывуць палякі-мазуры. У нас тут больш па-простаму размаўляюць. А вось у Сапоцкіне i Гарачках размаўляюць па-польску. A ў Ятвязі — па-простаму. Чорт яго ведае, чаму так атрымалася (житель д. Селивановцы, 1922 г.р., АС.2002);
— У нас (д. Усеники. — А.С.) гавораць па-просту, па-польску i па-руску.Аў Асташы ўжо маюць сваюразмову. Хто па-руску гаварыў, то таго навярнулі i цяпер гаворыць па-польску. У Радзівілках i цяпер у краме па-польску. Калі па-руску гаворыш, то як глухія робяцца (жительница д. Усеники, 1922 г.р., АС.2002);
— У Радзівілках па-польску гавораць. Слова па-беларуску не пачуеш. У нас больш па-беларуску. Нас называлі «палякі-русіны», а мы ix — «палякі — мазуры» (житель д. Усеники, 1931 г.р., АС.2002).
Антиномия «свой/чужой» наиболее полно проявлялась в воспоминаниях о тех военных формированиях, с которыми во время войны «познакомилась» белорусская деревня. Феномен «наших» проявился только на восточном Пограничье, где «свои» («наши») ассоциировались с красноармейцами и окончанием войны. Население западного Пограничья этот термин не употребляло ни в отношении власти, ни в отношении военных формирований.
«Чужие» делились по национальной или национально-региональной примете («чэхаславакі», «смаляне»). Война обернулась мощным прорывом национального мира эпохи модерна в традиционное общество белорусской деревни. Однако процесс замены этничности как органического кровно — культурного единства сельского населения Пограничья на национальность только начинался.
Отношение к религии также свидетельствовало о наступлении эпохи модерна. На восточном Пограничье в период войны возрожденная церковь оказалась на периферии социальной жизни. Вера стала личным делом человека и совершенно не влияла на его место в социальной иерархии. На западном Пограничье церковь (костел) сохранила и укрепила свои позиции. Однако очень большую роль в этом процессе сыграло укрепление польского национального сомосознания, которое в понимании местного католического населения было неразрывно связано с католическим костелом.
В заключение следует отметить, что устная история населения восточного (белорусско-российского) и западного (белорусско-польского) Пограничья Беларуси выявила конфронтацию правды человеческой памяти о войне с постсоветскими идеологемами прежней советской и современной постсоветской директивной историографии.
Респонденты, как правило, не имели доверия ни к одной из тех политических властей, которые появлялись на Пограничье. Местоимение «свой» («своя») в отношениях к власти практически не использовалось. Жители западного Пограничья не употребляли его также в отношении воюющих армий. На белорусско-российском Пограничье «нашими» («своми») считали красноармейцев, с приходом которых связывали окончание войны.
«Своими» называли также партизан, но при этом позитивная коннотация этого термина исчезла. Партизанская тема засвидетельствовала полный крах традиционного восприятия мира через антиномию «свой/чужой». Следует признать, что фальсификация образа войны советскими и постсоветскими директивными историками наиболее отчетливо проявилась в теме партизанской борьбы. Собеседники даже не всегда соглашались разговаривать об этом. Записанные устные воспоминания как на восточном,так и на западном Пограничье создали очень неоднозначный образ «народных мстителей». Наряду с упоминанием о справядлівых, настаяшчых, дзействіцельных партизанах люди с болью вспоминали бандытаў, тарбэшнікаў, хулюганаў. Страшные картины партизанского разбоя и насилия опровергают советский тезис о «всенародной поддержке» партизанского движения. Они дают основание заявить, что во многих местностях Беларуси приход партизан вызывал не меньший страх, чем приход немецких карательных частей. Изучение партизанской проблематики показывает полную научную несостоятельность понятия «Великая Отечественная война советского народа», по крайней мере применительно к Беларуси, и заставляет задуматься о перспективе использования дискурса гражданской войны.
Устная история также позволила в общих чертах представить состояние крестьянского общества в период войны. Несмотря на социально-экономические и культурные перемены межвоенного времени белорусская деревня все же оставалась формой традиционного общества. Война активизировала процесс его дезинтеграции. Происходила десакрализация власти, разрушался традиционный крестьянский изоляционизм. Вместе с ним разрушалась традиционная система моральных, религиозных и культурных ценностей. Рвались социальные связи, распадалась иерархия крестьянского общества, которая была основой традиционной идентичности и давала чувство защищенности.
При этом культурные и конфессиональные проблемы для населения Пограничья не были самыми важными. Жители Пограничья были «мастерами» адаптации к чужой культуре и вере. К тому же позиции православной церкви на восточном Пограничье были сильно ослаблены советской политикой насильственной атеизации межвоенного периода. На западном Пограничье влияние костела даже усилилось, но, вероятно, главную роль в этом сыграла советская послевоенная политика преследования польской культуры и католической веры. Защита католицизма стала отождествляться с защитой польской национальной идентичности, укреплению которой также способствовала война. Активизировался процесс замены кровно — культурного этнического единства жителей белорусской деревни единством на основе национальной идентичности. Ускорился процесс разрушения крестьянской «тутэйшасці»,хотя полностью своих позиций на западном Пограничье она не уступила и по сей день.
