Спал Стасик на правом берегу, в старом городе. Ему снились лягушка и кузнечики. Кузнечики и правда были — чистое золото, а лягушка кричала человеческим голосом: «Дайте, дайте мне его уши!» На кухне одинокий Пётр Макарович Приставалов пил чай вприкуску с пастилой фруктовой, жмуря глаза, блестя лысиной и фыркая шумно и страстно, как небольшой, но активный паровоз. Бабушка Стасика Тамара Львовна сидела за ширмами в комнате, раскладывала пасьянс, поглядывая иногда на карточку дедушки-Левченко, и тоже вздыхала, но тихо, деликатно, как положено работнику искусств и красавице.

Спал Юра Красицкий, беспокойно разметавшись во сне и сбросив одеяло. Ему снилось что-то увлекательное, и не слыхал он ни крика близнецов Владимира и Дарьи, ни строгого мявканья Роберта, требующего своей вечерней рыбы-мойвы.

Спала Таня Петрушкина и видела во сне именно то, что собиралась увидеть во сне. Тикал будильник «Дружба», маршировали по наволочке синие петухи, стучала шпионская машинка за стеной.

Поговорив с растениями, спала, как убитая, Наташа Семёнова.

Прошло три часа, и вот уже вечер превратился окончательно в ночь; уснули телевизоры в окнах; звёзды, так и не надумавшие падать, тоже успокоились на небе — спят голубоватая Венера и красноватый Марс; ушла от окна жёлтая бабушка с третьего этажа; спит старый тополь во дворе; спит в парке на каштане, посаженном в незапамятные времена культурным купцом Осьмироговым, получившая урок от Барсика умная ворона — и Барсик спит тоже; спит знаменитый сом; спит Лёля-третьегодница; неизвестно где в своём ящике спят уникальная лягушка и бесценные кузнечики; уснула наконец и пишущая машинка в сто седьмой квартире дома № 15 по Брынскому проспекту.

Но светится кухонное окно второй квартиры дома № 15. Да, на время забыли Стасик и Таня о пенсионере Голландском, Марате Маратовиче. Но не забыл Марат Маратович ни о Тане, ни, тем более, о Стасике. Сидя на кухне у Португальского, он всё не может успокоиться, машет руками и хватается поминутно за сердце, иногда, впрочем, ошибаясь и прикладывая руку к правой стороне груди. Максим Максимыч, как может, старается утихомирить и утешить друга, подкладывая ему в глубокую тарелку макароны по-флотски.

Обсудив сегодняшние события, пенсионеры решили не беспокоить понапрасну занятого другими важными делами участкового Галлиулина и обойтись своими силами. Рыжий похититель, конечно, завтра вернётся; в крайнем случае, его можно будет выследить через девочку из второго подъезда и других соседских детей. Они всегда вместе держатся и, возможно, все причастны к похищению ценного ящика с наживкой на сома. В конце концов, записка — улика в этом деле — кому-то адресована, а значит, преступник имел сообщников. Надо последить за ними: может быть, так удастся напасть на след бесценной лягушки. А если нет — припереть к стенке всех разом: авось, кто-нибудь да проговорится.

Приняв решение, пенсионеры одновременно восклицают:

— Вот уж они попадутся!

И тоже отправляются спать, потушив предварительно свет на кухне и в противопожарных целях плотно закрутив газовый вентиль над плитой.

Двадцать седьмого августа 1974 года, во вторник, первым в Штаб прибыл Стасик Левченко.

Это небывалое в новейших летописях Брюквина событие имело простую причину: ранним утром Тамара Львовна собралась на рынок, и Стасик отправился вместе с ней — помочь донести покупки. Однако, дойдя до перекрёстка улицы Решетникова с бульваром Кольцова, Тамара Львовна неожиданно встретила свою старую подругу Марианну Александровну Гавазу, с которой бабушка Стасика приятельствовала ещё в те времена, когда покоряла она пением и танцем сердца завсегдатаев Брюквинского театра оперетты.

Марианна же Александровна, по профессии гримёр, лет пятнадцать назад по приглашению восхищённого её мастерством директора одного знаменитого столичного коллектива уехала в Москву, где продолжала до сих пор бойко наклеивать усы, пудрить щёки и прилаживать ложные носы известным, заслуженным и даже народным артистам и актрисам.

— Змея ты, Марианка, ядовитая, могла бы и зайти к пенсионерке, — так приветствовала Тамара Львовна Марианну Александровну, встретив её, как мы уже упомянули, на перекрёстке.

— Тамарища! — воскликнула Гаваза, крупная старуха с глазами несколько навыкате, яростно курившая прямо на ходу папиросу «Герцеговина-Флор», — ёлки мои сосны! А я тут Михайлова встретила, спрашиваю — где кто, где все, где ты, а он только ушами хлопает и мычит.

— Михайлов — баритон, к тому же лирический, — наставительно произнесла Тамара Львовна, — у них вообще ума немного, а Гошенька даже среди баритонов был дуб — и с годами не поумнел. Ты что, в кадрах в оперетте не могла спросить? Подруга называется.

— Так ведь лето, мать моя, гастроли у всех, — принялась оправдываться гримёрша. — Я ткнулась: пусто. Адреса я твоего не помню, как пройти, не ведаю, ёлки мои сосны: ты же знаешь, топографический кретинизм и девичья память.

Гаваза потушила папиросу и немедленно закурила следующую.

— Телефончик-то твой сохранился, да номера поменялись. Поверь, мать, не со зла и не от гордыни столичной.

— Да, мы на шестизначные перешли уже с тех пор, — отвечала Тамара Львовна уже более ласково, как бы гордясь развитием телефонной сети в Брюквине.

— Господи, — воскликнула Марианна Александровна, заприметив наконец Стасика, который с некоторым замиранием давно уже ждал этого момента, — а это кто у нас такой рыжий? Славкин, что ли? Твой внук? Вылитый Фёдор Степанович! Так ты, Тамарища, теперь — бабка? Вот так стоит на минуту отойти, а!.. Да что мы стоим, мать моя, среди улицы, как неродные, пойдём посидим где-нибудь? Как раньше, в «Софию», а, в кафе? Кофейку выпьем, покалякаем.

Тут Тамара Львовна, притворно вздохнув, вынуждена была отменить рынок, и Стасик получил неожиданную свободу от домашних обязанностей. Пообещав, как обычно, вернуться не поздно, в грязи не валяться и животных руками не трогать, он проверил на всякий случай проездной билет в заднем кармане и неторопливо направился к остановке третьего трамвая.

В десять часов утра трамвай остановился у магазина № 43. В одиннадцать минут одиннадцатого занявший с утра наблюдательную позицию у окна Португальский крикнул:

— Голландыч! Пришёл уже твой рыжий. На будку лезет, кстати.

Прибежавшему из комнаты на крик Марату Маратовичу открылась в щели между кухонными занавесками следующая картина: приставив к боковой стене трансформаторной будки деревянную лестницу, похититель уникальной лягушки и бесценных кузнечиков медленно, с расстановкой забирался наверх.

— На крыше наживку прячут, пионеры! — воскликнул Голландский. — Айда следом, там и возьмём его!

Но тут пенсионеры увидели, как злонамеренный мальчишка затаскивает лестницу за собой.

— Ничего, — успокоил Португальский Голландского, — сейчас разглядим все подробности.

Написание Жалобы требовало постоянной бдительности, поэтому Максим Максимович недавно приобрёл в «Военторге» на улице Матроса Коваля прекрасный восьмикратный бинокль. Захватив его, друзья вышли из квартиры и поднялись на лифте на пятый этаж, с площадки которого открывался наиболее полный обзор крыши, затруднённый, однако, ветвями тополя. Внимательно изучив доступные им фрагменты, пенсионеры не пришли к единому мнению и, споря на ходу, спускались теперь пешком вниз.

— А я тебе говорю, прямо на крыше и спрятали, — говорил Марат Маратович.

— Нет, на крышу твой ящик не затащить, угол наклона не позволит, — возражал технически подкованный Португальский. — Они где-нибудь в другом месте… где-нибудь… ой, что же я наделал, старый дурак?! — закончил неожиданно Максим Максимович, подойдя к своей квартире № 2 и обнаружив, что впопыхах забыл дома ключ от входной двери, аккуратно захлопнутой им самим десять минут назад.

Вот что делали тогда проживающие на Брынском проспекте люди, по рассеянности забывшие дома ключ и захлопнувшие случайно свою дверь: если дело было в холодное время года, они шли к соседям и, смущаясь, просили разрешения позвонить от них в ЖЭК. Если же было тепло и одежда позволяла появиться на улице, не нарушая правил приличия, такие люди-растяпы отправлялись в ЖЭК своим ходом.