— Вот сука! — вновь шевельнул он белыми губами.

Неподалеку раздался выстрел. По снегу, твердому, как асфальт — корка наста держала не только человека, но и лошадь, — дюжий косматый казак гнал какого-то шустрого сморчка, проворно, будто зверек, перебирающего ногами-лапками. Казак пальнул в него из карабина, но ствол у новенького, еще не обтертого в деле оружия оказался с изъяном, и казак промахнулся.

Семенов велел привести к нему казака.

— Чего произошло?

— Да гад этот, видать из красных, продукты у меня спер. Бродяжка. Без хлеба оставил, надо же ж! — Казак, не стесняясь Семенова, выругался матом, показав темные, наполовину съеденные зубы.

— Ты застукал его на воровстве?

— На самом воровстве — нет, а вот на том, как он поедал мой хлеб, застукал.

Семенов повернулся, поискал глазами дежурного адъютанта — молодого усатого человека с погонами сотника на длинной кавалерийской шинели — и распорядился:

— Поймать мерзавца — и на сук его! Расплодились, дармоеды! Плотное темное небо разорвалось, в расползшуюся щель вывалилась холодная сыпучая лава, снег с железным скрипом, с визгом и хохотом устремился вниз. Он громко всаживался в землю, в наст, сбивал с ног людей. Адъютант поспешил накинуть на плечи Семенова бурку.

— Господин военный комиссар, пойдемте в штабной вагон. — Адъютант упрямо звал есаула военным комиссаром, и тот не возражал.

Из штабного вагона Семенов связался со станцией Цицино, с китайским генералом Чжаном Куйу, с которым был дружен (это один из немногих китайцев, кому есаул доверял), бронепоезда надо было срочно задержать; генерал ответил, что они уже прошли Цицино. Более того, у него имелось специальное распоряжение, пришедшее из Харбина: оно предписывало пропустить бронепоезда беспрепятственно. У Семенова от этого сообщения вновь перехватило горло: что угодно можно простить человеку, но только не предательство, с чем угодно можно смириться, но только не с низким торгом. Шелковый предал Семенова и — есаул готов был отдать руку на отсечение, что это произошло, — получил за это хорошие деньги.

В образовавшуюся дырку Семенов бросил японцев, и сделал это вовремя: красные, конечно, засекли уход бронепоездов, но не поверили, что фронт перед ними оголился, в атаку пошли с запозданием, сбили сидевший на Атамановской сопке китайский батальон, но зацепиться не успели — на них навалились японцы.

Капитана Куроки в батальоне не было — он выехал в Японию, его замещал майор Такеда; майор положил половину батальона, но сопку отбил. Захватил четыре десятка пленных и несколько пулеметов.

Есаул немедленно отправил в Харбин ходоков — угнанное имущество, четыре бронепоезда, надо было во что бы то ни стало вернуть. Оказалось, команды бронепоездов не знали о предательстве своего командира, думали, что совершают обычный тактический маневр, и, выслушав семеновских ходоков, дружно выругались и повернули поезда обратно.

Семенов собрал Георгиевскую думу — старших офицеров — георгиевских кавалеров, главенствовали в думе Семенов и барон Унгерн. Есаул приказал двум дежурным денщикам разогреть двухведерный баташевский самовар, на манер бравого вояки увешанный медалями, и сказал:

— Предлагаю японского майора Такеду наградить русским военным орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвертой степени.

Георгиевские кавалеры, зная, в чем дело, молча подняли руки.

Унгерн задал вопрос, который кто-то обязательно должен был задать:

— Какого образца будет орден?

— Для чинов ОМО, Роман Федорович, — пояснил Семенов и, поймав недоуменный взгляд одного из членов думы, добавил: — Орден уже чеканится. Скоро к нам поступит пробный образец.

Отношения между Семеновым и японцами сделались еще более тесными.

Было в ту пору Семенову всего двадцать семь лет, но он ощущал себя старше, много старше своего возраста, иногда ему вообще казалось — он прожил долгую жизнь, все лучшее осталось позади и ничего хорошего в его жизни уже не будет. По ночам ломило руки» терпеть боль было трудно; когда шел снег, боль делалась яростной. Семенов метался на неудобном деревянном ложе в своем штабном вагоне и тихо стонал. К утру боль утихала, и он получал возможность немного поспать.

Фронт трещал по всем швам, но все-таки окончательно одолеть Семенова никак не могли. Есаула здорово выручали бронепоезда. На ночевки он останавливался на станциях, а в чистом поле, на рельсах, не заночевал ни разу.

В то утро боль отпустила его на рассвете, он поспал два часа и вывалился из штабного вагона наружу умыться снегом. Расстегнул крючки кителя, зачерпнул ладонью крупитчатого жесткого снега и, не боясь обжечься холодом, швырнул себе прямо под китель, на грудь. На мгновение задохнулся от резкого холода, но на его лице это никак не отразилось, затем отер снегом щеки и виски.

Было на удивление тихо, заиндевелые рельсы, на которых стоял его поезд, сделались такими же серыми и грязными, как снег на обочинах запыленного угольной крошкой железнодорожного пути. Чтобы набрать снега почище, надо было отойти от поезда шагов на тридцать. На всякий случай Семенова страховал Белов с винтовкой, он справедливо полагал, что хоть есаула и прикрывают бронепоезда, а родная трехлинеечка — надежнее.

Впрочем, сам Семенов к такой страховке относился неодобрительно, всем видом давал понять, что недоволен, но вслух ничего не высказывал: он ест свой хлеб, а отдел контрразведки, специально созданный в ОМО для борьбы с разными лазутчиками и наемными убийцами, ест свой. Хотя Белов к контрразведке никакого отношения не имел и охранял есаула добровольно, по старой фронтовой привычке.

— Куда же вы пропали? — неожиданно услышал Семенов звонкий, с ликующими высокими нотками голос.

Семенов поднял глаза и уткнулся взглядом в стройную фигурку, одетую в нарядный, украшенный воротником-шалью романовский полушубок, в высоких кожаных сапожках, подбитых мехом, недовольно дернул плечом и неожиданно для себя улыбнулся. Было в этой улыбке что-то застенчивое, непохожее на Семенова, мальчишеское, жесткое лицо его размякло, поплыло, глаза обрадованно посветлели.

— Вы? — проговорил он растерянно, тихо, и внутри у него возникло что-то сосущее, сладкое. Семенов отметил невольно, что раньше это ощущение ему не было знакомо, и вновь повторил прежним растерянным тоном: — Вы?

Это была Маша Алмазова, певица из ресторана.

— Я, — ответила она, улыбаясь.

— Как вы сюда попали? Ведь здесь опасно.

— Я опасностей не боюсь, — ответила Маша, — это дело для меня привычное. А потом... — она еще раз улыбнулась, улыбка ее была кокетливой, — чего не сделаешь, чтобы оказаться рядом с мужчиной, к которому испытываешь... — она замялась, подыскивая нужное слово, — уважение.

Семенов оглянулся неожиданно беспомощно, увидел Белова, поманил его к себе:

— Белов, только на тебя могу рассчитывать. — Он дотронулся до Машиного локтя: — Отвечаешь за нее головой. Чтобы никто даже дохнуть на нее не смог. А уж насчет обидеть... — Семенов сжал пальцы так, что в них что-то захрустело. — Понятно, Белов?

— Куда уж понятнее, ваше высокоблагородие!

Так в жизни будущего атамана появилась красивая женщина. Была ли Маша Алмазовой — как ее объявляли в харбинских и маньчжурских ресторанах — или носила какую-то другую фамилию, никто не знал.

На следующий день Семенов велел сшить ей офицерскую казачью форму — правда, без погон, выдать маленькие шпоры с малиновым звоном и отдельно стачать любый сердцу каждого забайкальского казака головной убор — лохматую папаху.

В своих записках Семенов делает интересное признание. «Ведя силами О.М.О. вооруженную борьбу с большевиками, я одновременно поддерживал через подполковника Краковецкого оживленную связь с противобольшевистскими организациями в Иркутске и далее на запад. Благодаря материальной поддержке, которую я мог оказать им из средств, отпускаемых мне союзниками, эти организации крепли морально и материально...»