Больше выстрелов не было.

Через двадцать минут казаки – шумные, довольные собой – съехались на небольшой площади, обложенной крупными гладкими камнями. Белов по обыкновению отнял у кого-то из ландштурмистов бутылку с местным первачом – польской свекольной самогонкой некрасивого сивушного цвета, – собрался было выдернуть из горлышка кукурузную пробку, но сотник погрозил ему кулаком:

– Нельзя!

– Ваше благородие! – взмолился Белов.

– Пить будем потом, сейчас нельзя, – произнес Семенов жестким, каким-то чужим голосом; этот непривычно чужой, звеневший металлом голос он незамедлительно засек, услышал его словно со стороны, поморщился и добавил: – Спрячь бутылку, Белов!

– Так холодно же ж, ваше благородие. Простудиться можно.

– Спрячь!

– Что будем делать дальше, ваше благородие?

– Ждать!

Хреновая это штука, особенно на войне – ждать. Ожидание и в мирное время не слаще горчицы, вытягивает из человека все соки, выматывает так, что он, бедняга двуногий, сдавать и стареть начинает в несколько раз быстрее положенного, а уж по части нервов, то они вообще за пару дней могут превратиться в гнилые нитки, и ничем их ни залечить, ни заменить: прель есть прель…

– Может, догнать кого-нибудь из ландштурмистов и пощекотать кончиком шашки? – спросил Белов, с сожалением затыкая бутылку початком и засовывая ее подальше от глаз командирских в переметную суму – слишком сумрачным и тяжелым сделался взгляд сотника, лучше не рисковать. – Все веселее будет.

– Валяй. Но времени на эти тараканьи игры даю немного – два часа. Через два часа все должны быть здесь, на этой площади, – сотник примял ногою хрусткий сухой снег, – все, до единого человека.

Он рассчитывал так: эскадрон, который ушел с обозом в Журамин, к вечеру поспешит обратно, ночевать в Журамине не останется, немцы ночевать в чужих постелях не привыкли и обязательно вернутся – на этом и строил свою стратегию сотник Григорий Семенов.

А что касается науки ждать, то ее надо осваивать, она такая же важная в военном деле, как и наука наступать.

Белов покрутил головой в поисках напарника, но никому не хотелось бить ноги ни себе, ни коню и охотиться на ландштурмистов – гоняться за этими тараканами в поле себе дороже, и Белов утих, скис и через десять минут об охоте уже не вспоминал.

Прямо на площади, на земляной обочине, проступившей сквозь снег и поблескивавшей оттаявшей мокретью, развели костер и, вогнав в размякший рыжий суземок два кола с рогульками, развели костер. Огородили перекладину, навесили ее на рогульки и украсили черным закопченым котелком – с некоторых времен эту легкую, склепанную из алюминиевого листа посудину с собой возил Никифоров – выполнял негласное общественное поручение.

Казаки – люди в большинстве своем обстоятельные, питаться всухомятку без горячего не привыкли, так что котелок, два месяца назад найденный в немецком обозе, оказался очень кстати. Никифоров при общем молчаливом согласии оприходовал его, проверил на дырявость, почистил снегом, льдом – «шоб вони фрицевой тут не осталось ни капли» – и теперь тешил горячей едой дружков своих Белова да Лукова, ну и остальных станичников – тоже.

Луковских жирных зайцев тоже приспособились готовить в этом котелке, прежний котел был уж очень здоров, хотя алюминий – металл не для жарева и тушений, он мигом притягивает к себе всякий кусок мяса, заставляет его дымиться, за таким котелком глаз да глаз нужен, иначе все очень быстро сгорит, кроме зайчатины в нем и супы варили, и диковинное блюдо, похожее на лапшу – длинные лохматые стебли, скатанные из теста, под названием макароны: то ли немецкое, то ли итальянское, то ли папуасское изобретение… У всех, кто смотрел на хозяйственную троицу – Никифорова, Лукова и Белова, – душа начинала невольно радоваться.

Расселись вокруг костра, лошадей поставили рядом, на морды им накинули мешки с трофейным овсом.

– Спасибо немакам, – всякий раз кланялся Белов, насыпая овес в торбы, – от моего коня – особенно. – Белов с шутовским видом совершал второй поклон.

– Надо бы ближайшие дома проверить, – произнес Семенов с озабоченным видом, – вдруг там кто-нибудь из немцев застрял? Не то вытащат пулемет да начнут садить по нашим головам – вот тогда мы и закукарекаем.

На неровной узкой улочке, ведущей к центральной площади деревни, показался сгорбленный человек с клюкой, небритое лицо его было сосредоточенно, он держался одной стороны улицы и почему-то опасливо поглядывал вверх, на крыши домов.

Казаки, увидев этого человека, замолчали – что-то необычное было сокрыто в нем, сколько годов было ему – не понять: могло быть и тридцать пять, и сорок семь, и семьдесят шесть – есть категория людей, которая живет вне времени, поэтому возраст их определить невозможно. Этот человек принадлежал к таким людям.

– Белов, – тихо обратился к казаку сотник, – подсоби-ка дедку.

Казак подвел непрошеного гостя к костру.

– Вот, ваше благородие, говорит, что в восемьсот семидесятом году был в России.

– Почти полвека назад, – уважительно проговорил сотник, подвинулся, освобождая место рядом с собой.

Вид у гостя действительно был вневозрастной, на висках – ни одной седой волосинки, но старческая редина и просвечивающая сквозь прозрачно-темные волосы дряблая кожа делали поправку, слезящиеся глаза с красными веками тоже не могли принадлежать молодому человеку.

– Он и по-русски гуторит вполне сносно, – сообщил Белов.

– Да, да, да, – закивал головой пришелец, – я был Россия, пришлось узнать русский.

– А чем вы занимались в России?

– Я… я… как это? Момент, – предупредил он, полез в карман, достал оттуда старые часы в медной узорчатой луковице. – Вот. Я ремонтировайт это вот. – Он нажал на кнопку, одна половинка луковицы отворилась, послышалась чистая серебристая мелодия. – Видите?

Сотник перегнулся через плечо старика, глянул на луковицу, одобрительно поцокал языком.

– Хорошие часики, однако.

– Сам собрал, – похвастался пришедший, – из отдельных деталей.

– А корпус, луковицу как – тоже сами делали?

– Корпус нет, корпус я взял от старых русских часов и подогнал под него механизм.

– Немцы, что стоят здесь, в Руде, они как… не обижают вас?

– Не-ет. Смирные люди. В основном старики.

– А кавалеристы? Отсюда высыпал целый эскадрон.

– И кавалеристы ничего. Когда спят, – пришедший засмеялся, смех у него был молодым и звонким, будто у мальчишки, – вместе с лошадьми.

Сотник протянул руки к огню, погрел их, потом задумчиво похлопал плеткой по голенищу сапога. Спросил у незваного гостя в упор: – Кто-нибудь из немцев в деревне остался? А? С одной стороны, мы вроде бы всех их выкурили, а с другой… А? Всякое ведь может быть… А?

Он не рассчитывал, что бывший часовщик ответит взаимностью – пришедший был немцем, а немец немца выдавать не станет.

Незваный гость молча подвигал из стороны в сторону нижней челюстью – соображал… Семенов понял – настаивать не надо, хотя ответ может быть всякий. В том числе и с выстрелами. Война на то и война, чтобы на ней стреляли. Выстрелы в Руде могут загрохотать в любую секунду.

– На нет и суда нет, – произнес сотник миролюбиво.

– Я очень хорошо отношусь к русским, – наконец проговорил пришелец, вздохнул, глаза его затуманились – видно, с Россией у него были связаны хорошие воспоминания.

Пауза была затяжной.

– Весьма похвально, – произнес Семенов.

Пришелец повернулся к улице спиной, приблизил лицо к сотнику, проговорил тихо и совершенно бесцветно:

– В третьем доме с краю находятся два немецких офицера.

Сотник присвистнул:

– Застряли, значит, голуби…

– В общем, вы… ваше дело военное, вы тут разбирайтесь, а я топайт дальше. – Бывший часовщик обстукал клюкой землю перед собой, словно пробовал ее на твердость, и, не прощаясь, двинулся дальше.

Некоторое время был слышен стук его клюки, а потом он стих.

Белов, сидевший на корточках у пламени, проводил пришельца взглядом и вскочил на ноги: