Уже не первый раз Гримпоу приезжал в аббатство. Настоятелю, монаху средних лет, чьи крошечные, невыразительные глазки казались окаменевшими, нравилось иметь в своем распоряжении всяческие драгоценности и сокровища, несмотря на обет жить в бедности. Он не единожды оставлял себе часть награбленного в обмен на щедрый ужин и вино, на разрешение перезимовать в лесной хижине, охотиться в горах — и в обмен на обещание закрывать глаза на преступления молодых людей.

— Нам бы спрятать наше сокровище до того, как мы придем в аббатство, не стоит пробуждать в настоятеле любопытство, а то вдруг ему вздумается познакомиться с содержимым этой дорожной сумки. Ты ведь знаешь, он любит во все совать свой нос, — сказал Дурлиб, собираясь перейти вброд небольшой ручей.

Гримпоу разглядывал богатую растительность во круг себя, высокие ели, рассыпавшиеся повсюду, и глыбы серых скал, которые ветер лишил тонкого снежного покрова. Неподалеку возвышался на каменном пьедестале маленький крест, указывавший дорогу к аббатству. Гримпоу подумалось, что это место — как раз то, что нужно, чтобы спрятать драгоценности. Он указал рукой.

— У подножия этого креста — надежное укрытие, — сказал он.

Дурлиб не стал возражать. Он открыл мешок и вытащил оба кинжала, украшенные самоцветами, отдал Гримпоу тот, что поменьше, а себе взял большой.

— Спрячь между камзолом и штанами, — посоветовал он.

— Ты все-таки думаешь, что нам может грозить опасность среди монахов аббатства? — спросил Гримпоу в замешательстве.

— После всего, что мне довелось сегодня увидеть, я предпочитаю никому не верить, — ответил Дурлиб с улыбкой.

Сам он тоже спрятал кинжал под камзолом, потом извлек из ножен меч и выкопал ямку за пьедесталом, который поддерживал маленький каменный крест. Перед тем как положить сумку в тайник, он снова ее открыл и вытащил оттуда несколько серебряных монет погибшего рыцаря.

— Мы их выменяем у настоятеля аббатства Бринкдум на двух отличных жеребцов, которых он с таким рвением выращивает в своих конюшнях. Я не очень себе представляю, ни где находится Страсбург, ни за сколько дней туда можно добраться, зато уверен, что удобнее ехать верхом, чем шагать на своих двоих.

Желание Дурлиба, несмотря на все опасения, ехать в Страсбург вместе с Гримпоу, чтобы выяснить, что все-таки означало послание, которое нес погибший в горах рыцарь, усилило беспокойство Гримпоу по поводу аббатства. По пути он не только вспоминал историю своего знакомства с Дурлибом, но и думал о том, что же могло произойти с рыцарем, который бесследно растворился на снегу. Гримпоу хранил камень в маленьком льняном мешочке, который всегда висел у него на шее: хотя тепло от камешка уже не чувствовалось. Гримпоу не переставал ощущать его присутствие. Юноша откуда-то знал, что этот камень — намного больше, чем просто амулет: знание было необъяснимым, оно звало и манило, побуждая узнать, что же за всем этим скрывается на самом деле. А единственным ключом к разгадке служили запечатанное послание и золотая печать мертвого рыцаря, о чем Гримпоу не переставал думать.

Засыпав землей и снегом ямку, в которой спрятали сумочку с маленьким кладом, друзья снова отправились в путь по той же дороге в аббатство, поднимаясь по извилистому склону горы.

— На небе есть тьма и свет, — произнес Гримпоу, повторяя слова, которые содержались в написанном странными знаками послании рыцаря.

— Эти слова звучат как колдовское заклинание, я тебе уже говорил, и лучше не произносить их вслух рядом с церковью, чтобы ни один божественный луч не сразил нас небесным светом и не вверг навеки во мглу ада, — откликнулся Дурлиб, явно наслаждаясь собственным слогом.

— Мне кажется, в них заключен намного более важный смысл, Дурлиб. Думаю, что, возможно, это послание является паролем, ключом, чей истинный смысл известен только тому самому Аидору Бильбикуму из Страсбурга.

— Да, лишь чародеям и чернокнижникам ведомо, как применить волшебные слова, которые они нашептывают во время обрядов и заклинаний; мы говорим об одном и том же. Однажды я видел, как старая ведьма изгоняет бесов из тела женщины, которое беспрестанно вздрагивало и трепыхалось на земле, а она пускала слюну, словно умирающий бешеный зверь, и слова ее, которые она повторяла, не прекращая танцевать вокруг, казалось, вырывались из пасти чудовищного существа, истинной бесовки.

— Ты все толкуешь о суевериях и предубеждениях, о ведьмах и чародеях, а я имею в виду нечто большее. Я бы сказал, эта фраза означает, что на небе царит неведение, что есть тьма и свет, каковые, в свою очередь, не что иное, как знание и мудрость. Суеверия и колдовство, о которых ты говоришь, суть результат неведения. Ни богов, ни демонов не существует, Дурлиб, их придумали люди, чтобы объяснить устройство мира, — заключил Гримпоу, снова удивляясь собственным словам.

— Ты уверен, что это именно ты со мной разговариваешь, а не дух умершего рыцаря? — спросил Дурлиб, одолеваемый страхами и сомнениями.

— Какая разница? — беспомощно возразил Гримпоу, не зная, что ответить.

— Очень большая. Если бы тебя услышал настоятель Бринкдума, он бы подумал, что в тебя вселились злые духи, и приказал бы сжечь тебя на костре перед комаркой Ульпенс, чтобы преподать всем суровый пример наказания еретиков.

— Можешь смеяться, если хочешь, но мне кажется, что погибший рыцарь бежал от костра, — произнес Гримпоу с уверенностью.

— Это еще одна причина считать его магом, колдуном или поклонником сумерек, одним из тех, кого преследует инквизиция, дабы очистить их души языками пламени, — сказал Дурлиб как раз в тот миг, когда они уже подошли к воротам аббатства.

Ночь покрывала долину плотным полотном полумрака. Калитку им открыл здоровенный слуга, сутулый и нелюдимый, вовсе не обрадованный появлением гостей. Монахи звали его Кенсе. Увидев путников, он уставился на них, ничего не говоря, будто лишился дара речи — или будто не люди, а ветер постучал в ворота аббатства невидимым кулаком.

— Неужели ты не позволишь войти двум бедным путникам, у которых нет ни очага, чтобы согреться, ни приюта, чтобы отдохнуть, дружок Кенсе? — сказал Дурлиб заискивающе.

Слуга молча затворил калитку. Гримпоу с Дурлибом услышали удаляющиеся шаги и стук сандалий. Должно быть, Кенсе пошел известить какого-нибудь монаха или самого настоятеля. Прождав какое-то время, Дурлиб снова забарабанил в ворота.

— Да иду же, иду! — послышался писклявый голосок.

Это оказался брат Бразгдо, веселый монах, толстый, как бочонок с вином. Гримпоу всегда заставал его суетящимся на кухне между котелками и очагом, с кусками мяса и пучками зелени в руках. Створка приоткрылась: увидев, что друзья окоченели от холода, монах позволил себе насмешливо улыбнуться и сказал:

— Заходите, пока совсем не околели. Можно узнать, чем мы обязаны таким нежданным гостям?

— Мы решили оставить навсегда нашу хижину в горах, чтобы уже никогда не возвращаться в ледяной ад, — сказал Дурлиб, решительно ступая под сень аббатства.

— Вы должны бояться не ледяного ада, а огненного, в котором вы будете гореть, если только Бог не простит наши грехи, — сказал монах, запирая засов, едва Гримпоу переступил порог.

— Мы пришли в это святое жилище, брат Бразгдо, чтобы питать наш дух в церкви аббатства и сопровождать вас в ваших молитвах, перед тем как отправиться в долгое путешествие в далекие страны, — объяснил Дурлиб с наигранным спокойствием.

— Полагаю, вы не прочь заодно закусить, да и переночевать в доме, защищенном от ветра и холода, — иронично заметил монах.

— Ну хотя бы этой ночью, — согласился Дурлиб, смахивая снег с мехового плаща. — Для ночлега нам достаточно соломенного тюфяка и одеяла в комнате для гостей, а насчет пропитания мы будем рады куску хлеба, сыру и кувшинчику вина из тех, что вы тайно храните в кладовке.

Монах рассмеялся.

— Урожай в этом году совсем плох, — заметил он, направляясь к кухне и маня друзей за собой.

Внутри аббатства было очень темно, только факел на стене позволял разглядеть широкий сводчатый коридор.