— Вы уверены, что кроличья лапка и чеснок защитят от острого ножа?

— Я не знаю более надежного способа защититься от злых духов, только не рассказывай ничего брату Ринальдо, а то за мой грех он наложит на меня епитимью, так что придется молчать дольше, чем целый год, включая и время сна, — выдал брат Бразгдо, как на исповеди.

— Не тревожьтесь, я буду нем, как бедняга Кенсе. Кстати, не знаете, он уже поправился? — спросил Гримпоу.

— Не так давно я относил еду в лазарет — он спал как сурок на своей скромной кровати. Думаю, брат Асбен дал ему выпить липового чая с отваром лекарственных трав, от которого он ни жив ни мертв, — и повар расхохотался. — Не беспокойся за него, парень, Кенсе бессмертен, как боги, и кроме того, ему посчастливилось попробовать все настойки и отвары, которые получает брат-аптекарь в своей лаборатории в поисках эликсира жизни. Я не удивлюсь, если он нас всех переживет и дотянет до возраста Мафусаила, умершего, как гласит Библия, в возрасте девятисот шестидесяти девяти лет и даже тогда не выглядевшего стариком.

— Это правда, что некоторые монахи подумали, будто Кенсе мог зарезать настоятеля в припадке? — спросил Гримпоу, пытаясь выведать что-нибудь, убежденный в том, что если кто из монахов и знает слухи, разносящиеся быстрее молнии по аббатству, так это брат Бразгдо.

— Подобная клевета могла сойти только с порочного, змеиного языка, подобного языку того, что соблазнил Адама в раю, а в этом аббатстве, уж я-то знаю, многие заслуживают, чтобы их бросили в змеиное гнездо, — ответил брат Бразгдо, поднося ко рту сладкое яблоко. Затем, слегка укусив плод своими пожелтевшими зубами, он прибавил: — Кенсе пришел в аббатство почти взрослым. Родителей он никогда не знал. Кажется, его мать была шлюхой, она бросила его сразу после рождения в пещере старой ведьмы в окрестностях деревни Корбей. Одна старуха сжалилась над ним и начала кормить молоком козы, такой же дряхлой, как и она сама. Позднее, когда Кенсе подрос, они вместе искали помощи, прося подаяние в рыночные и ярмарочные дни у дверей церквей. Но вместо того, чтобы сочувствовать ему, люди в ужасе бежали прочь, увидев его уродливое лицо и беззубый рот. Придя сюда, он даже не умел толком говорить, разве что повторял все время: «Спрячься, спрячься от людей и их зла!»

— Почему он так говорил? — поинтересовался Гримпоу, заинтригованный рассказом монаха.

— Некоторое время спустя мы узнали, что это единственные слова, какие он слышал от старой ведьмы, а когда она умерла, Кенсе остался один в пещере и только чудом тоже не умер от холода и голода. Такой сильный страх вызывали у него соседи по комарке, что он, следуя совету старухи, спрятался в лесах, и больше никто его не видел. Однажды на ферме в лесу Альтфорф нашли жестоко убитую молодую женщину и стали искать Кенсе, чтобы повесить.

— Они подумали, что он убил девушку?

— Всегда проще обвинить в преступлении того, кто не может защищаться.

Гримпоу подумал, что подобной мысли мог придерживаться и инквизитор Гостель, обвиняя рыцаря-тамплиера в убийстве настоятеля Бринкдума, но не сказал ничего брату Бразгдо, который, увлеченный своим рассказом, продолжал:

— Кенсе, не зная усталости, бежал и в конце концов спрятался на заброшенном кладбище, где, как живой мертвец, провел в склепе одной знатной семьи несколько дней, до тех пор пока неудержимый голод не заставил его выбраться из убежища. Он искал еду только в окрестностях кладбища после наступления ночи, а когда ему удавалось что-нибудь найти, ну не знаю, каких-нибудь улиток, червей, тараканов, жуков, букашек, крыс, может быть кота или собаку, он возвращался на кладбище, чтобы проглотить их в темноте, как дикое лесное животное.

К горлу Гримпоу подступала тошнота, но его совсем не удивило то, что монах-повар рассказывал о Кенсе, ведь иногда им с Дурлибом приходилось без лишних сомнений давиться самыми отвратительными тварями, чтобы хоть как-то усыпить голод, пожиравший внутренности.

— Он до сих пор ест эту гадость? — спросил Гримпоу, сдерживая отвращение.

— Однажды я с удивлением наблюдал, как он охотится за крысами в клоаке, хотя Кенсе клялся, что это по приказу брата Асбена, которому крысы нужны для опытов в лаборатории для создания каких-то там микстур и ядов.

— Так вы не верите, что Кенсе мог убить настоятеля? — спросил Гримпоу, выслушав повествование брата Бразгдо.

— Настоятель нашел его однажды на дороге к кладбищу, где он прятался, во время приступа эпилепсии, похожего на тот, что произошел с ним вчера ночью. Он посадил беднягу на свою лошадь, довез до аббатства и оставил прислужником. Неужели ты думаешь, что Кенсе мог убить святого человека, спасшего ему жизнь? Этот неполноценный бедняга — невинный ребенок и не способен убить даже муху, если только не для собственного пропитания. — И повар снова расхохотался.

Пройдет совсем немного времени, и Гримпоу убедится в том, что Кенсе, этот умственно отсталый слуга-великан, все такой же наивный ребенок, несмотря на свой возраст.

Юноша навестил Кенсе днем в лазарете. Бушевавшие ветер и снег со зловещим шумом хлестали крыши и толстые стены аббатства. Брат Ринальдо сказал, что, так как он вынужден оставаться с монахами до тех пор, пока они не решат, что с ним делать дальше в отсутствие Дурлиба, он может проводить вечера в лазарете, помогая брату Асбену, а утро посвящать изучению тривия и квадривия в библиотеке. Старый монах прибавил, что, если Гримпоу не против, он сам будет его учить, на что юноша с радостью согласился. На следующий день он узнал, что тривием ученые мужи называли три искусства красноречия: грамматику, риторику и диалектику, а квадривий включал четыре математических дисциплины: арифметику, гармонию, геометрию и астрономию. И хотя очень скоро благодаря брату Ринальдо Гримпоу овладел секретами языка и наук, ничто так не увлекало его, как тайны алхимии, которые он познал в лаборатории аптекаря.

Лазарет располагался в северо-восточном крыле аббатства и впитывал теплые полуденные лучи утреннего солнца на ясном небе. Брат Асбен любил говорить, что нет более чудодейственного лекарства, чем свет и тепло солнца. Рядом с лазаретом находилась комната послушников, которые часть каждого дня проводили в молитвах в маленькой часовне. Когда Гримпоу приходил, некоторые монахи, особенно самые молодые, смотрели на него с любопытством, а он ясно читал в их глазах ничем не прикрытую зависть к его свободе. Они знали, что Гримпоу совсем не обязан присутствовать на службах, не должен хранить обет молчания, заниматься физическим трудом в аббатстве, то есть свободен от всего, чем им приходилось заниматься постоянно. Естественно, они спрашивали себя, что такой человек, как Гримпоу, делает в аббатстве, и мечтали о его свободной жизни, ведь многие из них надели монашеское одеяние больше по наказу родителей, чем по религиозному призванию или божественному зову. Часто вкусив сладость любви и рыцарства, которая так влекла юношей, родившихся, на свое счастье, в благородных стенах замков Ульпенса.

Кенсе лежал на жалкой кровати в прихожей лазарета, под большим окном, закрытым деревянными створками, за которым слышался рев ветра, похожий на визг разъяренного привидения. Казалось, что слуга спит, но, едва услышав шаги Гримпоу, он испугался и, непонятно почему, посмотрел на того с ужасом в глазах. Гримпоу улыбнулся ему, впечатленный трогательной историей, которую рассказал на кухне брат Бразгдо, и, к своему удивлению, заметил, что лицо Кенсе тоже озарила приятная, хоть и грустная улыбка.

Брат Асбен вышел ему навстречу из смежной комнаты справа, где располагалась комната, предназначенная для монахов. Там было несколько кроватей, поставленных в ряд под тремя окнами лазарета, но только две были заняты больными. На одной дремал молодой монах с наложенной шиной, который, как позднее узнал Гримпоу, сломал лодыжку, упав с лестницы, когда пытался залатать протечку в крыше церкви. На другой кровати Гримпоу видел едва различимый под одеялами силуэт старого бородатого монаха. Он уставился в невидимую точку на потолке, не сводя с нее глаз, так что Гримпоу предположил, что тот слеп. Этот монах был одним из старожилов аббатства, его звали Уберто Александрийский, он уже более двадцати лет лежал без движения, не видя ничего, погруженный в собственные мысли.