Дэниел наблюдал за Квентином, пока тот ставил главные паруса и выводил яхту, дав возможность гроту и генакеру – переднему парусу, который был намного больше кливера, – нести «Возрождение» вперед на неспешных четырех узлах. Ветра рядом с Маэ оказались попутными, как и было предсказано, что удивило Дэниела. На Сейшельских островах ноябрь – это месяц смены основных муссонов, когда возможно все, включая полный штиль. Два дня назад Дэниел наполнил топливные баки, рассчитывая, что придется идти на двигателе до самого Реюньона. Но сейчас он выключил мотор и стал наслаждаться мягким шипением кильватерного следа.

– Мотор выключен! – крикнул он Квентину. Сын по-паучьи пробирался к баку под размеренный ритм «Вставай, поднимайся» Боба Марли, лившийся из каюты.

Квентин показал ему поднятые большие пальцы и сел рядом с ограждением. Его длинные волосы развевались на ветру. Вид сына, пребывающего в такой гармонии с миром, наполнил Дэниела ощущением неописуемого счастья. Квентин словно вернулся в матку и родился заново. После девяти месяцев, проведенных в море, и посещения двадцати стран, рассыпанных волшебным порошком вдоль экваториального пояса земли, годы родительских мучений, через которые прошли они с Ванессой, теперь казались чужой историей.

С Квентином было непросто с самого рождения. Он вопил, когда остальные младенцы агукали. Ребенком он выдвигал невыполнимые требования и выходил из себя, если не добивался своего. В юности его угрюмость переросла в легкое человеконенавистничество. Квентин был чрезвычайно одаренным молодым человеком, его коэффициент интеллекта достигал уровня гениальности, но к людям он относился как к раздражающему фактору. После года борьбы Дэниел и Ванесса все-таки обратились за профессиональной помощью, но терапия и лекарства лишь еще больше запутали его. Психологи говорили, что он очень чувствителен и эмоционально незрел, но при этом слишком функционален для аутизма, слишком активен социально для синдрома Аспергера и слишком устойчив психически для биполярного расстройства. Его возбудимость – не мания, а всего лишь сильное разочарование миром, который не оправдал его ожиданий. Короче говоря, оказалось, что поставить ему диагноз невозможно, и это привело окружающих в полное замешательство.

В жизни Квентина были лишь две вещи, которые делали его счастливым: плавание на яхте и музыка. Он был талантливым пианистом. Когда его пальцы прикасались к клавишам, он погружался в состояние, похожее на сон, – особенно если Ванесса аккомпанировала ему на скрипке. А на воде, когда под его ногами оказывалась палуба, он оживал. «Мореплавание – это чистое занятие», – говорил Квентин в четырнадцать лет. Моцарт и Мендельсон тоже чистые, как и Вивальди или Дворжак. Мир, с другой стороны, – испорченное место, полное несправедливости и страданий. С людьми же совсем все плохо. Они мелочны, тщеславны и оскверняют окружающую их красоту. Это его точные слова, и они дали Дэниелу редкую возможность заглянуть в сердце сына. Квентин нес на своих плечах ношу, непосильную для человека. Подобно мифическому Атланту, он чувствовал на себе тяжесть мира.

А потом разразилась катастрофа, которой стал его первый год обучения в средней школе: собиравшаяся поступать в Гарвард танцовщица, которая не обращала на него внимания; компьютерный гений и поклонник анархизма из старшего класса, подсадивший его на шутеры от первого лица; покупка наркотиков, из-за которой он был задержан и мог – если бы не вмешательство деда – оказаться за решеткой. Именно в тот период ужасного унижения Дэниел замыслил кругосветное путешествие. Это был второй шанс, коренное изменение и исполнение мечты, впервые озвученной Квентином в шесть лет. Многие называли Дэниела сумасшедшим после того, как он принял решение оставить юридическую практику и отправиться в плавание по всему белому свету вместе с трудным подростком. Но сомневающиеся оказались не правы. «Вот если бы они его увидели сейчас… – подумал он. – Если бы Ванесса его увидела сейчас…»

В половине десятого они обогнули остров Ра и повернули на юг по прочерченному Квентином курсу. Перед ними распростерлась бескрайняя синь океана и вся их прошлая жизнь. Его сын – не единственный, кого переменила двадцать одна тысяча миль. Дэниел ощущал себя другим человеком; человеком, которым он мог стать два десятилетия назад, если бы не побоялся и пошел за своей мечтой.

Он снова почувствовал их – лучики оптимизма, пробивающиеся сквозь грозовые облака прошлого. Будущее открыто. Нет ничего невозможного. Даже с Ванессой.

Он посмотрел на прибор GPS, проверяя глубину и течение, и стал помогать Квентину натягивать паруса, перемещая оба полотнища ближе к осевой линии яхты, перпендикулярно ветру. Они шли вдоль восточного побережья Маэ халфвиндом на четырех с половиной узлах. Время от времени у Дэниела появлялось желание снова запустить двигатель, чтобы прибавить скорости, но каждый раз он отгонял эту мысль. Они более-менее укладывались в график. Им предстояло вернуться в Аннаполис к маю, чтобы Квентин мог подготовиться к колледжу, но это не означало, что нужно спешить. Если мать-природа посчитала возможным дать им попутный ветер, они за ней поспеют.

– Пап! – вдруг крикнул Квентин, указывая в сторону носа яхты. – Дельфины!

Дэниел поставил штурвал на автопилот и пошел за сыном на бак. Стаю он увидел сразу. Они плыли рядом с яхтой, их серые тела поблескивали сквозь прозрачную воду, они менялись местами и по очереди выпрыгивали из воды. Иногда они опускались в глубину, но через пару секунд снова появлялись. Дельфины сопровождали их почти милю, не отдаляясь от корпуса яхты более чем на двадцать ярдов. Наконец оторвавшись, они стали лениво плавать по кругу, показав из воды плавники.

– Смотри, смотри! – закричал Квентин. – Они прощаются.

– Хороший знак, – сказал Дэниел, кладя руку на плечо сына.

И они вместе помахали в ответ.

На вкус Пола Деррика, вечер проходил слишком формально и люди были чересчур сосредоточены на себе, чтобы вызывать у него интерес. Он потягивал вино – превосходное красное из Стелленбоса – и прислушивался к разговорам вокруг, различая по тембру искренний смех и смех притворный. Пол стоял у окна, выходившего на террасу и огни пляжа Клифтон, и вообще ни с кем не разговаривал бы, если бы его сестра Меган не решала время от времени его с кем-то познакомить. Он не был замкнутым, отнюдь. По роду деятельности он был знатоком людей, в какой-то мере ученым, исследующим человеческое поведение, специалистом по внешним проявлениям чувств, идущих изнутри, из того места, где обитает истина.

Он наблюдал за какой-то женщиной лет тридцати, которая разговаривала с крупным мужчиной в костюме в тонкую полоску. Он – кинопродюсер и пустозвон, любитель чесать языком, привычный к аудитории. Она – милая девушка со свежим лицом, как у Дрю Берримор, но одетая в стиле вамп: красное платье-рубашка, облегающее, как белье. По тому, как она прикасалась к руке мужчины и смеялась над его шутками, не трудно было понять, что она предлагает себя. Но она и робела: заправляла каштановые волосы за ухо, трогала пальцами ожерелье, переносила вес тела с каблука на каблук и расправляла платье. Она разыгрывала карту соблазнения по полной программе, но это была фальшивая нота в ее личности. Полу было жаль ее. К мужчине он испытывал презрение.

Он повернулся к большой группе, собравшейся вокруг Саймона Льюиса, известного фотографа британского происхождения и мужа Меган. Саймон ему всегда нравился. Этот человек легко относился к своему успеху и четко понимал, чего стоит, другими словами, знал, что мир будет продолжать жить и даже бровью не поведет, если он вдруг перестанет дышать. Он был остроумен, ироничен и самокритичен, к тому же делал действительно хорошие снимки. Однако восхищение Пола не возвысилось до уровня уважения. Ибо, несмотря на всю свою невозмутимость, Саймон был гедонистом и отказывался одомашниваться даже после свадьбы. Его любовь к женщинам Меган в конце концов приняла, во всяком случае, так она говорила. Но Пол знал, что с ней происходит на самом деле. Рана на ее сердце была настоящей. Саймон никогда не будет принадлежать только ей.