«Свойственное… умение писать просто и лирично о значительных событиях делает «лиричной» даже широко

представленную в очерке экономическую статистику».

«Пожелаем ежемесячнику улучшать язык своих произведений».

«Жизнь Кубани в ярких картинах проходит перед читателями ежемесячника, они обогащаются новыми знаниями о современнике, эстетическими впечатлениями».

«Поэт обладает своим свежим и сочным языком. Дальше совсем неплохо говорится о нелегком труде хлебороба. Но последующие строки уже мало задевают читателя, потому что поэт как бы отключился и грешит неточным словоупотреблением».

В каком это было веке? Во времена Кирилла и Мефодия? Неужели недавно, при нашей жизни? И что же с нами случилось? Или нам не давали возможности учиться? Или сгорели все книги мира? Или все романы и стихи мы писали на втором этаже ресторана «Юг»?

Организованное благополучие местной культуры, система оценок, порядок всеобщего самодовольства держались вожжами некомпетентных людей, сложивших традицию в вечной своей торопливости отчета о «проделанной работе в крае». Поэтому у писателей, нацеленных «на бесконечно растущее мастерство», «углубляющих пласты народной жизни», критика просто обязана была подмечать «движение к зрелости». Труженики пера «помогали величию свершений хлеборобов», а хлеборобы (Твардовский не любил это искусственное слово), читая стихи и романы, «ощущали радость познания смысла человеческого труда», подводили «итог литературной деятельности поэта», который «верно читает колхозное поле», порой «в живую ткань текста вплетая словесные громовые раскаты».

Золотые деньки! Со ступенек Союза писателей мы шли прямо к Пантеону мировой литературы. Да ведь так и сказал недавно, уже во время перестройки, один писатель: «У нас есть писатели, которые могут поспорить в творчестве с самыми известными писателями страны».

Чего ж было не идти легкой тропой и казаку станицы Челбасской?

В его романе «Калиновый цвет» много исторических вольностей.

Я говорил ему:

— Пачкать историю выдумками разве можно?

— Так вынуждают!

— Кто?

— Креатурщики. Разве я сильно напачкал?

— Ну вот это, например. Встреча Андрея Шкуро с генералом Деникиным. Почитаем? «Адъютант вышел, и тотчас же в комнату влетел Шкуро. «Здравия желаю, папаша!.. Андрюша нужен тебе, и Андрюша здесь. Приказывай». Не дожидаясь ответа, он приподнялся на носках, поцеловал генерала в левое плечо. Затем резко повернулся, опустился на колено перед генеральшей: «Мамаша! Дозвольте облобызать вашу божественную длань. Не обижайте казака». Генеральша топнула ногой: «Не смейте называть меня так! Слышите?» Шкуро широко улыбнулся: «А я не смею называть вас иначе, как мамаша. Вы мать всего офицерского корпуса. Настоящая, добрейшая мамаша». — «Боже, какой вы несносный! — воскликнула генеральша. — Помните же, что я слишком молода для роли мамаши». Шкуро прижал руки к груди: «О, если бы я только мог назвать вас иначе! Не будь вы женой папаши, я дивизию угробил бы, а похитил вас. Умоляю, смените гнев на милость. И не откажитесь принять скромный подарок от казака и меня». Он вытащил из кармана персидский платок, развернул его. Там лежало бриллиантовое колье, отливавшее всеми цветами радуги. Глаза генеральши округлились. «Берите, мамаша», — просил Шкуро. «Откуда это у тебя? — спросил Деникин. — Снова?» — «Папаша, не сомневайся! — обиженно протянул Шкуро и, встав с колен, положил колье на стол. — У «достойного» не отнимал. Это заграничная штучка». Деникин, озадаченно потеребив клин бородки, подошел к жене, сказал ей ласково, просительно: «Душенька, пройди, пожалуйста, к себе… У нас начнутся скучные деловые разговоры. Ты уж извини, дорогая!» Оставшись наедине со Шкуро, он опустился в кожаное кресло, потер ладонью лоб, как бы собираясь с мыслями, затем сказал: «Садись, Андрюша…» Ну что это, Кузьма? Куда это годится!

— Креатурщики вынудили.

— С такими дураками большевикам нечего было бы делать.

— Сказали: надо унизить этих сволочей. Я пришел домой, а по телевизору как раз показывают оперетту. «Свадьба в Малиновке». Сижу полчаса, час, полтора и чувствую, что я нахожу решение: Шкуро написать в этой главе под Попандопуло, а Деникина с себя! Чтоб спасти роман.

— Пиши воспоминания и прославишься.

— Орлу может подсказать и крот. Я тебя, конечно, кротом не считаю. Я еду к сыну и от него вышлю тебе сочинение о происхождении казачества. Почитай мою цидулку и узнаешь, что мы не спим, а пишем. Та дашь почитать и дружине своей.

Из моего родного Новосибирска, куда он ездил в академгородок к своему ученому сыну, пришла и правда цидулка. К ней было приложено заявление в ученый совет университета: «Моя докторская диссертация».

Через месяц мы с ним распивали чай с медом.

Оказалось по диссертации, что в V веке нашей эры все славянские племена Европы объединил в «одно государство» некий великий полководец Богдан Гатыло, киевский князь. «Под этим именем он вошел в мировую историю».

Я поднял на будущего доктора наук удивленные глаза.

— Шутишь, и шутишь, и шутишь, Кузьма, — укорил я. — Где это можно выцарапать?

— Некоторые моменты у киевского краеведа и моего друга И. Б.

— Коростыль добрый хлопец, хотя он был постарше меня и не такой всесторонне образованный. Мы с И. Б. опровергаем Геродота, которому слепо доверять нельзя. Все историографы совершали ошибку, преклоняясь перед авторитетом грека. Богдан Гатыло, хочешь знать, брал дань с Древнего Рима. Сам папа просил униженно — не разорять Рим. И Гатыло пожалел Рим, его культуру. — Он подумал — подумал и добавил: — Архитектуру. Библиотеки.

— Сейчас ты очень похож на моего Юхима Коростыля из «Осени в Тамани».

— Вот запорожцы! Как они живучи! Ты похож на них.

— И друга И. Б. припиши сюда же. Мы с ним доказали, откуда пошло слово «казак». Воины одного племени брили голову на темени, оставляли косу как признак рыцарства, и все они называли себя «косачи» — рыцари. КОСА, КОСАЧ, КОСАК — слова претерпели за века изменения и… вот тебе: КОЗАК, а позже КАЗАК. А потом оно перекинулось на Запорожье. Так и запомни, что сказал я тебе это в 1973 году в мае месяце, когда приходил с трехлитровой банкой меда. А в дневнике запиши: «Сегодня принимал доктора исторических наук и своего сподвижника по цеху К. Ф. Катаенко. Состоялся полезный обмен мнениями».

Я никогда не скучал с ним, а сиживал он у меня по нескольку часов. Любил он читать вслух «Письмо запорожцев турецкому султану», затем передразнивал авторов статей, изредка появлявшихся в прессе, шельмовавших прошлое бесовским языком. Все там тогда были сукины дети, все жульничали и пили чужую кровь, Екатеринодар был городом лабазников и рвачей, негодяев-купцов и проклятых офицеров. Стоял как бы сплошной мат в адрес родного прошлого. Думаю, что веселый Кузьма читал это с угнетенным чувством. Ведь брани никто не перечил. Когда замазали белилами фрески в Троицком соборе, писатели, гнавшие Кузьму от своих ворот, гневного голоса не подали. Навязывание сию минуту нужного взгляда на нашу историю влияло на всех. О прошлом со знаком минус разрешалось писать что взбредет в голову. «За это ругать не будут». Как на почве разрушительной стихии, вседозволенности можно было расти? Даже старые люди привыкали к глумлению. Не к кому пойти и пожаловаться.

28 октября 1983 года поэт Иван Варавва опубликовал «Прогулку» — несколько автобиографических страничек Кузьмы Катаенко. Едва ли они когда‑нибудь будут перепечатаны, и потому я в небольшом сокращении привожу их здесь.

«Внук ведет меня по улице Красной, а она шумит, звенит, сверкает, переливается радугой.

Краснодар не Сухуми, где я живу уже много лет. Это и не Москва, где я провел пять студенческих лет. Это и не Киев, который люблю и куда всегда стремлюсь. Но и Краснодар мне дорог. Это юность моя тревожная.

Давно, еще юнцом, примчался я сюда из глухой Челбасской в отряде Макара Абраменко громить генерала Корнилова. Отсюда помчался я с красными конниками, обгоняя ветры, и слез с коня только в Хорезме.