Желание напомнить о подлинном казачьем городе было велико. Я опять, как и в случае с Таманью, но по — другому, не мог совершенно по — детски понять: как же это?! Была жизнь — и о ней никто ничего не знает?! Разумеется, я скоро стал писать так, как писал все до этого, сочиняя, присочиняя, но ведь мы сейчас говорим об истоках замысла, о том, что побуждает выбирать тему. Всегда одно: изумление, свежесть взгляда. У меня так. А уже потом наворачиваются всякие сложности. Я вам с большой робостью говорю о романе, который подходит к концу, но еще не напечатан. Что там получилось? Сам пока не знаю.

— В одном из интервью вы говорили о названии романа. Оно сохранилось?

— Да, сохранилось — «Наш маленький Париж». Почти везде так было: самый грязный уездный город жители от любви к нему называли маленьким Парижем.

Вы застали меня в пору терзаний. Так трудно пишется окончание романа, что кажется — схватился бы с места и поехал куда‑нибудь на край света, там, может, будет легче. Когда пишу, чувствую себя последним графоманом. Слова зарыты где‑то глубоко в земле, и надо копать и копать, пока их достанешь. А день в селе длинный, и хочется, чтобы он поскорее смеркался, завтра будет лучше. Но и завтра будет то же. И никто не подскажет, никто слово не вставит, потому что книга создается в полном одиночестве. Под конец жду счастья — поставить последнюю точку, отнести целый пуд к машинистке — и будь что будет. Вот в таком состоянии вы меня застали.

— Вы впервые взялись за историческую тему. Нет ли ощущения, что тем самым уходите, того не желая, от раннего Лихоносова?

— Мне приходилось выслушивать такие замечания, особенно после публикации романа «Когда же мы встретимся?». Ранний Лихоносов — это, дескать, такой живой, простонародный. Это «Чалдонки», «Брянские». У вдруг от соков земных ударился в литературщину, начал писать повести о путешествиях по памятным литературным местам, а уж тем более этот роман. Ранний Лихоносов, говорят мои критики, был интереснее и мощнее, лучше, а сегодняшний слабее и хуже. Мне трудно судить. Может быть, доля правды в этом и есть. Роман «Когда же мы встретимся?» — о моей молодости, о молодости моих друзей — в общем‑то запоздалое мое произведение. И, наверное, напиши я его раньше, это была бы другая вещь. Какая другая? Более вспыльчивая, более наивная. Младенческие восторги постепенно проходят, но вместе с тем теряется и что‑то более важное. Я не сумел, видимо, показать, как прекрасны были ребята — Егорка, Никита, Димка, прибывшие в Москву из Сибири. Это идеалисты пятидесятых годов, наше поколение. Но сколько прекрасных черт я упустил в этом поколении! Если бы все то, что представлялось мне важным, я прописал как следует, тогда все остальные грехи показались бы, по всей вероятности, не столь значительными.

— У вас нет желания вернуться к этому роману?

— Желание есть, но все мешала новая работа. И потом, я еще не знаю, смогу ли, постарев, передать восторг дружбы, веры в идеалы, преданности самому себе, все те черты, которые были в нашем поколении. С годами, и это, наверное, естественно, все меньше находишь подкрепления остаткам своих юношеских идеалов. Рождаются новые замыслы, новые идеи. А может быть, я вовсе и не эпический писатель, но все же, мне думается, душа моя готова к эпике.

— Мне кажется, в конечном счете сверхзадача каждого писателя — найти героя своего времени…

— Героев не ищут, с ними живут. Вообще, мне кажется, писатель должен напоминать портретиста. Живописцы чаще всего запечатлевали дорогих себе людей. И сейчас эта традиция сохраняется. Возьмите Илью Глазунова. Какие лица! Даже когда он иллюстрирует Достоевского, он рисует, можно сказать, своих хороших знакомых. Это характерная черта лучших художников всех времен. А у многих нынешних наших писателей что? Одни стараются что‑то наладить, искоренить, воюют то за рыбу, то за лес, пытаясь заменить министерства или облисполкомы. Собственно, художественная литература не может, на мой взгляд, сводить свою задачу к проблемам хозяйственным. Другие, наоборот, уходят от повседневных забот и обнаруживают полное отсутствие социальности, свое равнодушие. Читаешь произведение такого, даже прекрасного мастера и ощущаешь — это пейзажист, который больше наблюдает, чем чувствует.

— Где же, по — вашему, она, та золотая середина, на которой вы хотели бы остановиться, и каким вам видится герой современной литературы?

— Вещать в беседе легче, чем писать книгу. Умом понимаешь многое, но от понимания до воплощения замысла немалый путь. Мне кажется, то произведение художника будет звучать по — современному, в котором он точен и правдив, в котором он поднимает общечеловеческие проблемы, созвучные дню сегодняшнему. Кажется, просто, но в этом‑то и вся сложность. Все время, пока пишешь, тобой владеет ощущение — вчера это было нужно, а сегодня, может быть, нет.

Что касается героя современной литературы, по — моему, это должен быть… человек честный, порядочный, искренне радеющий за общество, за свои идеалы, человек, свет несущий, с душой прекрасной, высокой, напоминающей нам героев русской классической литературы. То есть я думаю, что многим нашим писателям, да и мне тоже, недостает тоски по прекрасному образу, образу нравственному в самом высоком смысле этого слова.

Каким должен быть современный герой? Его, наверное, только создав, можно показать — вот он. Мне кажется, и я мог бы написать что‑то в таком ключе, но, видно, для этого дара нет, жизненного опыта, чего‑то другого. Основной мотив моего творчества как раз — писать о людях прекрасных. А то, что они не такие, — значит, мы очень часто распыляем в буднях великую благодарность к прекрасным людям, которые даже одним присутствием своим в жизни воспитывают наши души.

"Литературная газета", 23 мая 1984 года

— Когда я сегодня читаю написанные горячим пером писательские статьи, очерки на страницах наших газет, скажем, последние выступления Виктора Астафьева, Сергея Залыгина, Василия Белова или Валентина Распутина, то невольно думаю о том, почему они взваливают на свои плечи груз проблем и забот, которые и без них должны бы решаться в министерствах. Им бы о вечных вопросах поразмыслить, о душе человеческой, о природе чувств и поступков — словом, о том, что и составляет существо нашего писательского дела. Но в том‑то и суть, что традиции отечественной литературы не позволяют оставаться в стороне от проблем общественно важных, в том‑то и причина, что наши лучшие писатели — граждане с общественной жилкой, с высокой совестью — не могут не отозваться на то, что происходит в стране. Искренне, страстно, с нескрываемой болью или радостью душевной. Ведь что такое настоящая публицистика? Это вовсе не статья, которую попросил написать, потому что тема актуальна и вообще «нужно откликнуться». Это когда не писать нельзя, когда всем своим существом чувствуешь необходимость высказаться, когда молчать не позволяет совесть. В поле зрения публициста — явления острой общественной необходимости. Конечно, он не убегает от горькой правды, он привлекает внимание к наболевшему, к недостаткам, но делается это не для того, чтобы созерцать сторонним, безучастным взглядом пороки и червоточины в нашей жизни, а для того, чтобы утвердить в ней положительное начало, показать, что можно и необходимо жить умно и мужественно, благородно и ответственно. Поиск положительного, поиск идеала невозможен без любви к человеку, к родной земле и ее истории.

«Советская культура», 14 декабря 1985 года

— Виктор Иванович, вы недавно говорили о сборнике У. Фолкнера «Статьи, речи, интервью, письма…». Что вас там привлекло?

— Мне нравится его жесткое самообличение. На вопросы о своих романах, например, отвечал так: «Моим самым блистательным поражением стал роман «Шум и ярость», поэтому‑то я его и считаю своей лучшей вещью». И себя, и американских писателей он оценивал «не по силе успеха, а по мощи поражения». По мощи! Старался всегда превозмочь и превзойти себя, изнемогал от желания, и, когда читатели и критики радовались, что он цели достиг, один он огорчался: он потерпел заурядное поражение. Высота, к которой он тянулся, его действительно поднимала. Вроде бы ничего нового. Но Фолкнер так часто и блестяще на этом настаивает, так ругает свои великие произведения, что загораешься глубоким сочувствием не только к нему, но и к самому призванию писателя. Надо стараться. Ведь мы как поступаем: ну! это для Фолкнера, не для нас, мы серые, маленькие, простые. Но я вот сейчас взялся вести литобъединение при молодежной газете и то же самое скажу. Какими бы вы любителями ни были, вы обязаны писать и жить как профессиональные литераторы — с полнейшей отдачей. С напряжением творца. Иначе зачем это все? Зачем ходить на занятия? Учиться построчному мастерству? Так что Фолкнер своим мученичеством нравится. У него есть совершенно замечательное предисловие к роману «Шум и ярость». Всем молодым литераторам советую его прочесть. Оно печаталось в журнале «Иностранная литература» несколько лет назад.