Все, чем я жил здесь тогда день — другой, мне хочется передать Настеньке, она еще маленькая, ей не понять, чем драгоценна книга Б. Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский» и почему я с трепетом брал на ночь в комнату, где стояла кроватка Алеши, парижскую книгу Г. Адамовича и выписывал оттуда строчки о Бунине. Казаков тоже не спал, напевал что‑то в другой комнате в постели, вставал, беспокоился, не скучно ли мне с книжкой, которую ему подписал в Париже сам автор, потом готовил на кухне кофе и приносил в чашечке и глаголил не уставая: «Брось ты переписывать! Поезжай лучше, и Адамович подарит тебе «Комментарии», а Зайцев о Чехове — ну еще раз, если почта затеряла! Только поезжай в Париж скорее, а то их не будет — Зайцев с 1881 года, подумай, с 1881–го, год, когда убили Александра II, туда же сами ангелы, старичок, не проникнут, то, как пишут, «от века тайна сокровенна». Страшно подумать! Ну, читай.

«Классический период русской литературы, — выписывал я у Г. Адамовича, чтобы напитаться живой росой, — великий русский XIX век: сколько в этих словах еще не вполне раскрытого значения, не вполне понятого содержания! Бунин сложился, вырос, окреп в веке двадцатом, но весь еще был связан с тем, что одушевляло прошлое. Оттого, бывая у него, глядя на него, слушая его, хотелось наглядеться, наслушаться: было чувство, что это последний луч какого‑то чудного и ясного русского дня».

Сколько бы еще лет мог я навещать Юрия Павловича, и были бы мы все старше и старше, и что‑нибудь неожиданное все равно написал он, может, о смоленских предках своих, которые с бессилием смотрят с фотографии (оттуда, из старой России), а может, еще что‑то об Абрамцеве или о лавре — как теперь угадать? «Оставайся, поедем к Сергию Радонежскому…» Да мы‑то едем из Лавры, а где ты, Юрий Павлович? В каких селениях? Пухом ли покрыла тебя земля в той узенькой — узенькой щели, куда мы тебя опустили (бок о бок с тремя детскими могилками)? Может, потому и сподобился лечь в окружении детей, что гимнами детям и закончил свою литературу?

В Абрамцеве все как и раньше. Тишина и зеленый полог словно скрывают само время, и к ночи вовсе сливаешься чувством с аксаковской Русью. Теперь эта усадьба досталась Алеше. В тоске по Алеше и написаны последние рассказы. Все так понятно. Сижу в Пересыпи, оторвусь от машинки, зайду в огород. Брожу по буйной заросли и чувствую, что мне чего‑то не хватает. Больше было радости месяц назад. Стрекозы вздрагивают и сверкают крылышками, чуть шевельнется зернистый укроп. Уже август. Под айвою лежит молодой пес Барон. Два щенка, Туман и Жулька, возят мордочками в чашке. Поспела алыча, взобрались на смородину улитки. А — ах, Настеньки нету в огороде! Только что, три недели назад, она здесь была, а сейчас едет в сухумском вагоне в Сочи. Тоскливо.

Казаков много раз говорил мне, что тоскует по Алеше.

Дом № 43. Под горку идем к крыльцу, разгребая руками траву на аллее. Никого нет?

…И в солнечном свете вижу боком стоящего высокого белесого мальчика. Кажется, что смотрю я на картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Так похож мальчик по осанке и скорбно опущенной голове. Но это, конечно, не отрок Варфоломей (будущий Сергий Радонежский), а вчерашний десятиклассник Алеша Казаков, герой отцовских рассказов «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал».

Нет, я не подгоняю детали ради какого‑то литературного замысла. Так было.

«Был ли у тебя отец? Ты мать любишь, это почти во всех твоих вещах присутствует, а отца как‑то нет… Но почти всегда сын ближе отцу: даже в старых барских писаниях, когда отцы мало бывали с детьми, передавая их разным дядькам и гувернерам, все равно эти барчонки, вырастая, с особой нежностью, с особой мужской любовью вспоминали потом отцов своих. Вспомни хотя бы Бунина или «Дар» Набокова… (19 августа 1969 года, Абрамцево)».

1985, 1987

Имя А. Платонова — на золотых страницах советской литературы. Как труден и благороден был путь к парнасской вершине! Писателя сразу же заметил А. М. Горький. За пятьдесят два года жизни он создал много шедевров, его оценили и почитали в своей среде мастера, но истинное его величие прояснилось лишь после смерти.

Еще в 1962 году один критик писал, что Платонов мало кому известен. Это правда. Помню, именно в этом году, осенью, плыл я из Одессы на теплоходе «Петр Великий». В Ялте была двухчасовая остановка. На набережной я купил с лотка небольшую книгу Платонова издания 58–го года. Купил потому, что запомнил фамилию Платонова в одном интервью К. Г. Паустовского: «Платонов— гениальный писатель. Но забытый». В синенькой книге в разделе «У человеческого сердца» меня поразили оригинальностью три рассказа: «Фро», «Такыр», «На заре туманной юности». «Да! — подумал я. — Вот как богата наша литература! Есть в ней еще и А. Платонов, а мы не знали».

Я стал собирать его книги, а они выходили и выходили одна за другой, и в «Литературной России» все чаще дарились читателю новые публикации. Для любителей российской изящной словесности наступил настоящий праздник.

Через пять лет имя Платонова было на устах всех, кто любит серьезную литературу. К писателю пришла невиданная слава. О его нелегкой судьбе рассказывали легенды. Притихли несправедливые знатоки и оракулы, которые безжалостно поносили его при жизни, не пускали в печать его произведения. Проза А. Платонова пошла по всему свету, умножая гордость русской литературы. Пошли люди на поклон к его могиле на Ваганьковском кладбище. Все вспомнилось! В квартиру на Тверском бульваре, где он жил и умер, где, оказывается, бывали дорожившие им А. Т. Твардовский и М. А. Шолохов, стучались студенты Литинститута, приезжали поклонники его таланта со всех краев земли. Вдова Мария Александровна охотно показывала платоновские уголки. Однажды с друзьями сидел я в этой квартире — и не верилось! Не верилось, что ты ступил на дощатый пол, по которому ступал и писатель, как не верится, когда стоишь среди столов и зеркал классиков. Так неизменно торжествует правда художника. Рано или поздно. Даже невиновные придут и в самую высокую минуту преклонения тихо покаются перед тем, кому когда‑то никто не захотел (или не смог) помочь…

Русская литература завоевала мир особой человечностью. Но даже в ней А. Платонов в любви к человеку превзошел, кажется, всех. Может, и не превзошел, но так именно расположено к нему наше сердце. Он действительно писатель глубоко сокровенный. Платонов принял революцию с таким чувством открытой веры, как и герой его повести «Сокровенный человек» Фома Пухов. Революция как будто впервые раскрыла им в боях и походах, кто такие настоящие люди. «Оказалось, что на свете жил хороший народ, и лучшие люди не жалели себя». Как и Пухов, в озаренную переменами жизнь Платонов вышел из бедности.

Он родился под Воронежем в Ямской слободе, где колокол церкви был всею музыкой, где по праздникам шумели безобразные драки «края на край». Там, в церковно — приходской школе, узнал он от учительницы о «пропетой сердцем сказке про Человека». Мальчик был одарен светлой поэтической душой. Какое‑то снежной чистоты чувство ко всему вокруг заложила в него мать-природа: к полям, к детям, к устному и печатному слову и, как он говорит, к «потной работе». Платонов и в паровозе чувствовал душу.

Его жизнь — неутомимый труд. Его биография: нищий мальчик, студент, красноармеец (участвовал в боях против белых генералов Мамонтова и Шкуро), помощник машиниста паровоза, председатель губернской комиссии по орошению земель и, наконец, писатель.

В 1922 году в Краснодаре в издательстве «Буревестник» выходит книга его стихов «Голубая глубина». Начинается исполнение его заветной мечты— «стать таким человеком, от мысли и руки которого волнуется и работает весь мир ради меня и ради всех людей». В программном автобиографическом письме к этой книжке он в свои двадцать три года рассуждает совершенно по-взрослому, кому‑то возражает, кому‑то такому, кто вражески унижал его, кто привык по — обывательски к простому и чудесному, в том числе привык к человеку, а для Платонова человек был «редкостью и праздником». Таким он был и до конца своих дней: мудрец, «ума палата» (слова Твардовского о нем), блестящий мастер, но и большое дитя, создатель своей философии о наивно — чистом человеке.