Наверное, поэтому с возрожденным детским трепетом дожидался я на Кубани встречи уже не с заслуженным артистом республики, а с народным артистом СССР, Героем Социалистического Труда, ветераном кино Николаем Афанасьевичем Крючковым.

«Комсомольск», «На границе», «Трактористы», «Свинарка и пастух», «Парень из нашего города», «Котовский» и великое множество других фильмов с участием Крючкова.

Прошло почти сорок лет, а чувства к нему все те же.

Ну конечно, — это наша эпоха. Это наша невозвратная жизнь, такая тяжелая, но простодушно — отзывчивая. Теперь наивными и не всегда реалистическими кажутся нашему искушенному взгляду те звеневшие фильмы, но там вдали, в темном зале и на улицах, — наша судьба, наша душа, наш совместный патриотизм. Можно измениться, подтянуть свои художественные вкусы, покопаться привередливо в старом искусстве и благоговеть перед новым, но нельзя так стариться, чтобы забыть самого себя, свое изумление и возникавшие на сеансах мечты. То было искусство своего времени, и оно, будем правдивы, рождало в людях мгновенный отзвук. Ведь это факт: после «Трактористов» тысячи и тысячи садились в полях на тракторы, после «Парня из нашего города» сотни тысяч граждан записывались на фронт добровольцами.

Я не одинок в своем чувстве. На своеобразное свидание со своим прошлым пришли зрители в новый, получше иного театра, клуб госплемзавода «Красноармейский». Крючкова приветствовали как очень — очень своего, близкого душе человека. Его имя слилось с нашей личною жизнью — в этом тайна неубывающей популярности артиста. «Можете спрашивать меня о чем угодно, я могу разговаривать с вами до полуночи». Зрители, правда, пощадили его почтенный возраст, но все главное было сказано и самим Крючковым, и отрывками из его фильмов, и юбилейным, дружеским словом с экрана Бориса Федоровича Андреева («То был его последний съемочный день в жизни», — заметил Николай Афанасьевич).

До сих пор к нему всюду идут не организованные «представители от коллектива», а сами люди.

— Народ… — любит повторять Николай Афанасьевич. — Народ… — подчеркивает он нечто глубинное, коренное в человеке. — Народ… — говорит, когда устанет, но все равно примет кого‑то, когда хочется ему быть с человеком потеплее, повнимательнее…

— Вы мне позволите, Николай Афанасьевич, спеть для вас… — сказал в совхозе один молодой механизатор. — В знак благодарности и уважения.

— Прекрасно!

— Вы же любили петь…

— Да! — произнес Крючков тоном горячего согласия. — Да — а… — сказал тише. — Да — а…

Утром я зашел к нему в комнату. На коленях у него был баян. Отвыкшими пальцами Николай Афанасьевич все‑таки подобрал несколько мелодий из своих фильмов, мелодий, всем нам знакомых, и закончил песней, поднимавшей когда‑то бойцов в атаку.

И так везде, где бы он ни появлялся. Везде вокруг него люди, люди, комната открыта, чайник всегда греется, и он все рассказывает, рассказывает…

— Чувствуете ли вы себя в жизни счастливым? — спросил его кубанский поэт.

— Да — а… Я люблю людей… — добавил он после молчания медленно, по слогам, как‑то особенно задушевно и просто. — Да — а… Да…

Первый раз просидели мы с ним за разговором в Кропоткине до трех часов ночи. Старшие наши товарищи бережно спрашивали: «Николай Афанасьевич, вы не устали с дороги?..» — «Посидим, не так уж мы часто, друзья мои, встречаемся… Чаек… А как, а как же!» Можно бы сидеть и до утра — как в своем доме с родными. Мы ведь уже жили вместе, давно — давно, в те послевоенные годы. Да, сидеть бесконечно. Улыбаться, когда артист на разных тонах повторяет свое «да! да — а, да», слушать, как 10 октября 1941 года (уже гремела война) сдавали веселый фильм «Свинарка и пастух», как через много лет приехал он под Николаев, где снимали «Трактористов», и нашел кого‑то из членов бригады, как объезжал он фронт («Вы покажитесь хотя бы, — просило командование, — и это уже взбодрит солдат»), какими были другие наши любимцы — Борис Андреев, Михаил Жаров, Петр Алейников, Василий Меркурьев. Но главное вот что: общее чувство родства с гулким временем послевоенного возрождения!

Когда расставались в гостинице совхоза в первом часу ночи, я, подражая зрителям, просившим после встречи автограф, развернул просторную рекламную фотографию еще не такого седого, как нынче, Крючкова и сказал:

— Николай Афанасьевич! Надо же будет воспитывать самое маленькое поколение… Буду дочке рассказывать о моем детстве, без вас не обойтись… Подпишите Настеньке…

— Прекрасно! — сказал он бодро и хрипловато, взял фломастер и написал: «Настя! Будь счастлива! От души желаю тебе этого. Дядя Коля Крючков. 6.ХП.83».

Жива ли еще Августа Миклашевская? Та Августа, которой Есенин посвятил семь стихотворений?

Мне бы зайти к ней еще той осенью 1958 года, когда я решил ехать домой из села Константинова не с рязанской станции, а с Казанского вокзала в столице! Но кто бы указал мне дорогу к ней, назвал улицу и дом? И жива ли она? Есенинские соседи Ступеньковы упоминали барыню Лидию Кашину, Анюту Сардановскую, Айседору Дункан, Зинаиду Райх, Софью Толстую и Галину Бениславскую. О Миклашевской в Константинове никто и не слыхал. В Москве подступиться мне не к кому. Двенадцать лет пройдет, прежде чем я услышу в телефонной трубке голос Августы Леонидовны и получу приглашение на улицу Качалова. Той осенью не раз прогуливался я по улице Качалова, именно там, где книжный магазин и наискосок ее дом — старинный особнячок времен пушкинских. Мы ходим мимо чего‑то, кого‑то — и не ведаем…

За окном живет душа эпохи, замершей в учебниках, живет, что‑то вспоминает наедине, а мы не слышим.

В конце прошлого века, к юбилею Пушкина, журналисты «Нового времени» отыскали на окраине Москвы, в селе Всехсвятском, преклонную старушку, «ту женщину, с которой Пушкин разговаривал по целым часам и которую Гоголь считал своим добрым ангелом», — В. А. Нащокину, вдову задушевного друга поэта. Так случается в каждой эпохе: непременно найдутся в каких-то забытых углах жены, друзья, временные спутницы знаменитых людей, на полвека пережившие их; кто — нибудь вытащит на свет божий, прославит их на мгновение и, надышавшись «самой историей», отпустит снова «жити в старине и в миру».

В 1955 году, перед юбилеем Есенина, вспомнили о Миклашевской.

…Март 1970 года. Из комнаты, наклонившись вбок, ступает она к порогу… В коридоре, похожем на чулан, тусклый свет, какой‑то огромный сундук в углу, на нем послевоенные журналы. Идешь и думаешь о той, давней, молодой и прекрасной, поэтическими строчками вытканной. А она уже старушка — ей семьдесят девять лет: седая, немощная, в длинном простом платье. Но слова сестры Есенина Екатерины Александровны, у которой я взял адрес Миклашевской, слова восклицательные: «И красива до сих пор!» — почти верны. Она коснулась рукой моей головы, точно благословила: «Такой молодой…» Да, да! — сколько раз так будет в каждом веке: еще не жившие на свете в пору чьей‑то молодости придут почтить в годы молодости своей чье‑то старческое величие. Комнату осматриваешь с музейным чувством: давно ничего нового в ней не ставилось — так… что внесли когда‑то, то и годится хозяйке, то и удобно.