«Помню, как первый раз он пришел ко мне. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил:
— Красивая, красивая…»
Эти строки я выписываю из тетради, которую она мне прислала, — отдала с какой‑то легкостью и пообещала многое — многое вспомнить о своей жизни вообще, если не будет хворать. В речи письменной интимное никого не коробит, и Августа Леонидовна писала не для читателей, не в архив, но все же с таинственным ощущением того времени, когда никого уже из современников не станет, и все прозвучит так же просто, как реликтовые откровения женщин пушкинской эпохи…
«…Мне надо было позвонить по телефону. Есенин вышел со мной. В будке он обнял меня за плечи. Я не любила объятий походя, на людях. Я ничего не сказала. Я только повела плечами, освобождаясь от его рук.
— Я буду писать вам стихи…»
Прозрачно я смотрю вокруг
И вижу там ли, здесь ли, где‑то ль,
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта…
«…Потом опять неожиданно пришел на Малую Никитинскую и повез меня неизвестно куда… За кем‑то заезжали и ехали дальше на окраину Москвы. Сидели в комнате с низким потолком, с небольшими окнами. Как сейчас вижу стол посреди комнаты. Самовар…»
Поэт А. Мариенгоф посмеивался над Миклашевской: «Эх вы, гимназисточка! Вообразили, что сможете его переделать. От вас он все равно убежит к…»
— Многие из друзей Есенина не любили меня. Говорили, что со мной скучно. Когда мы с Есениным сидели в кафе, у нас на столе не было бутылок… Айседора Дункан как‑то удивлялась на нашей вечеринке: «Чай? Что такое чай? Я утром пью шампанское…» Меня изучала. «Красиф? Не ошень. Нос красиф… у меня тоже нос красиф…»
Одну Галину Бениславскую, есенинскую сестру милосердия, не любимую, но любящую, хвалила Августа
Леонидовна. Ради душевного покоя поэта Бениславская перетерпела многое.
В одинокие часы Есенин искал и Миклашевскую.
«…Вид у него был измученный, больной. Голос хриплый. По — видимому, он всю ночь где‑то бродил. Неожиданно ворвался бородатый, злющий извозчик и грубо требовал ехать дальше. Я хотела заплатить, чтобы извозчик ушел. Но Сергей побледнел еще больше и кричал, чтобы извозчик подождал. Тот продолжал скандалить. Есенин вытолкал его, и скандал еще сильнее разгорелся на улице. Извозчик лез к нему с кулаками. Сначала я звала Сергея в форточку, а потом выбежала на улицу. Когда мне удалось заглянуть ему в глаза, он улыбнулся, швырнул извозчику деньги, взял меня за руку, спокойно вошел в дом и заговорил о поездке в Италию. Я засмеялась: «А в Италии вы тоже будете устраивать серенады под моими окнами?» Все‑таки я потом просила отца моего сына позаботиться о мальчике, пока меня не будет. Но оставлять сына на него было нельзя. Я пошла провожать Сергея. Мне не хотелось отпускать его одного. У него не было своей комнаты, одно время он жил в квартире Мариенгофа, а потом там родился ребенок… и Есенин опять стал скитаться. Я решила пойти с ним к Гале…»
Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый! Облик милый!
Лишь одну не забуду тебя.
Пусть я буду любить другую,
Но и с нею, с любимой, с другой,
Расскажу про тебя, дорогую.
Что когда‑то я звал дорогой.
«…Мне хотелось встать и пойти за ним все равно куда. Я передержала какую‑то минуту, другую и поняла, что я опять что‑то бессмысленно сломала в себе…»
«Прожил я с вами уже всю нашу жизнь…» — сказал он ей в одну из редких случайных встреч на улице.
Судьба не исполнилась.
— Заходите ко мне, — сказала она при последнем прощании, — а то приедете как‑нибудь, а меня уже не будет…
А в тетрадке этой заветной написала: «Дорогой Виктор, потом, что вспомню, буду посылать вам… Желаю вам всего хорошего и, главное, здоровья. Берегите себя.
1. VI.72». Я больше ничего не ждал. Она болела, а в 1977 году умерла на окраине Москвы, на улице Данилайтиса, — не в той комнате, где сидел на ковре возле нее Есенин и повторял: «Красивая, красивая…»
1985
СУДЬБА
Много еще вспоминали они, перебивая друг друга словами: «А помнишь?» Эти два слова я оценила лишь с годами. Дороги и близки сердцу те люди, которым можно сказать: «А помнишь?»
Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне
С кем было вспоминать Татьяне Николаевне спустя тридцать, пятьдесят, шестьдесят лет?!
Такая у нее была легкая молодость, столько родных лиц вокруг, столько надежды на нескончаемую жизнь в кругу Толстых… и такое сиротство в чужом краю к старости!
Она была внучатой племянницей Л. Н. Толстого, родной внучкой сестры его Марии Николаевны, дочерью Варвары Валерьяновны Нагорновой, которую в книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» Т. А. Кузминская (оригинал Наташи Ростовой в «Войне и мире») представляет как свою ближайшую подругу.
Я родился через пятьдесят семь лет после Татьяны Николаевны вдали от Тульской губернии, однако видел ее, слышал и разговаривал с ней. Почему‑то в Краснодаре доживала она дни свои.
Принято было жаловаться на то, что в этом южном городе никого примечательного не было и нет, все, мол, знаменитости и родством скрепленные с ними люди жили и почили в коренной России, там их потомки, дети и внуки их знакомых, а по Красной улице мало кто даже проезжал, — эта казачья окраина никого у себя не задержала. Но история наша бурная, а судьба человеческая извилистая.
У постели Татьяны Николаевны была одна Анна Яковлевна, ее воспитанница.
— Мама… бабушка… дядюшка Лев Николаевич… — словно звала к себе родных немощная ласковая старушка.
Никто из поздних Толстых не ведал, что она еще жива. Внук писателя Сергей Михайлович Толстой писал мне из Парижа: «Очень заинтересован был узнать о Вашем знакомстве с внучкой Марии Николаевны, о существовании которой я не знал. Во время гражданской войны мы проезжали через Екатеринодар». Он появился на свет уже после смерти своего великого деда. Обрадовать Татьяну Николаевну строками из его очерка о Марии Николаевне, ее бабушки, я не успел, — она умерла в 1976 году. Не знала в Америке о судьбе Танечки, милой гостьи Ясной Поляны, пережившая ее на три года Александра Львовна. Не одни стены рушились в XX веке, а и родственные связи.
Ее бы еще раз взволновало то, о чем пишет Сергей Михайлович, что она усвоила по разговорам с ранней юности: «…в основу сюжета «Фауста» легли отношения автора с прелестной соседкой», то есть с бабушкой ее Марией Николаевной. «Фауст» — повесть И. С. Тургенева. Машенька была одно время в восхищении от знаменитого писателя, орловского помещика, соседа. Игра в бирюльки, гранпасьянс, гуляние с молодой дамой и ее дочкой Варенькой, будущей матерью Татьяны Николаевны, — все это есть в повести.
— Маму мою звали Варвара Валерьяновна, по мужу Нагорнова, по отцу она тоже Толстая… Она вела дневники, поищите, если захочется, в Москве…
Я читал о ней у Кузминской, но она промелькнула среди множества лиц, а потом я, что называется, вгляделся в нее, перелистывая книгу от начала до конца, и теперь, когда перечитываю «Войну и мир», поневоле ловлю в некоторых глазах эхо ее девичьей жизни, именно там, где блистает Наташа Ростова с другими барышнями. Все они там, в романе, переплавленные воображением писателя. Их воспоминания — радостные вздохи о тесных чувствах друг к другу, так похожих на чувства героинь романа.
