Во введении к «Истории Кубанского казачьего войска» Ф. А. Щербина писал: «…время не ждет, и история родины говорит своим детям: пощадите памятники, сберегите мои сокровища!»

Пощадить уже надо и самого Ф. А. Щербину — его имя и труды принадлежат Кубани.

Сентябрь 1986 — январь 1987 года, пос. Пересыпь

Начинающие непрерывно появляются во всякой профессии. Но нигде это слово не оберегает новичка так продолжительно, как в профессии литератора. И очень долго критики, редакции считают молодыми писателей, которые и по возрасту, и по опыту упражнений на бумаге уже давно не являются таковыми.

Растим, обхаживаем, помогаем, прощаем, а потом разводим руками: а где же писатель? А писатель из человека не вырос! Он всего лишь числится в писателях. Сам привык к этому и других приучил.

В литературе писатель бывает начинающим либо мгновение, либо всю жизнь. Могут ли годами ходить в начинающих токарь, шахтер, агроном, учитель, врач? Разумеется, нет. Всюду ощутимы будут брак, убытки, провалы. Там некогда «подавать надежды». Надо работать — и поскорее! — профессионально, на общем уровне производства. В литературе беда непрофессиональности не столь заметна, хотя последствия ее губительны, как и везде. Нет худшей отравы для читательской души, чем плохая, бездарная книга! И если пишущих становится все больше и больше и серость все активней воюет за свое место под солнцем, надо бить тревогу и восстановить профессиональную строгость.

«Так или иначе, — говорил на III Всесоюзном съезде писателей А. Т. Твардовский, — но многие молодые, начинающие литераторы приходят к нам не в результате глубокого жизненного опыта, самоличной мужественной проверки — призвание это у меня или только так, — но и в результате простодушного влечения к «красивой и легкой» писательской жизни. Мы не должны им сулить легкой жизни в литературе — ее не бывает и не может быть у сколько‑нибудь стоящего литератора».

Тут‑то и вспоминается пример старших поколений. Не знаю доподлинно, какими бывали начинающие когда‑то,

«до нашей эры», то есть в 20–е годы или после войны, но по разговорам и некоторым воспоминаниям можно кое-что уяснить.

Поколения те, сменившие винтовку на перо, прежде всего прилежно учились везде и всюду: набирались знаний, почтительно слушали зрелых мастеров, когда они объясняли им тайну и высокое значение искусства. Молодые люди благоговели и трепетали перед самим сочетанием слов: изящная словесность! Они… боялись искусства, тысячу раз проклинали день и час, когда черт или ангел толкнул их на дорогу писательства. Стыдились нести свои рукописи метру, в редакции журналов и издательств. Они сразу же приняли близко к сердцу всенаправляющий целебный завет: в искусстве никто тебе не поможет, если ты ничему не научишься сам! Лазейки, которые ты на первых порах проломил, очень скоро же и выдадут твое плутовство. Перед их глазами ежедневно вставали литературные образцы классиков. Никогда не догнать классиков, но они, и только они, могут быть путеводными звездами. И если принять их заповеди, если любить не себя в искусстве, а искусство в себе, если рассматривать недосягаемое как магнит, разгадывать секреты литературных созвездий, воодушевляться их мерцанием, скромный твой труд придвинется на шаг ближе к тому совершенству, которому ты завидуешь. Быть же выше соседа, пишущего кое‑как, и утешаться сравнением «да я не хуже!» — не велика честь. На такой скрипучей телеге далеко не уедешь. Так понимали свое призвание писатели, которых мы любим.

Написать эту статью побудили меня неприятные наблюдения за поведением некоторых начинающих и молодых писателей. Некоторых? Значит, их немного! К сожалению, в последние годы — не так уж и мало. Служение музам у них подразумевает суету. Путь в литературу ими намечается просто и точно: сначала надо устроиться! Что это значит? Если первые рукописи твои похвалили, надо не зевать! Лучше всего запастись поддержкой одного-двух профессиональных писателей, подружиться с доверчивым писателем, прилипнуть. Надоетать своей персоной (ведь капля камень долбит), льстить, жаловаться на бытовое неустройство, на то, что все‑де пока мешает рас крыться в творчестве в полную силу, и неплохо бы первые слабенькие рассказики издать отдельной книжкой. С этой же целью тихий, но втайне расторопный начинающий литератор назойливо толкается в Союзе писателей, в редакциях газет и журналов, выдумывает «твердую» идейно — художественную позицию, но всякий раз меняет ее в зависимости от того, с кем в данную минуту разговаривает. Ведь в любом коллективе нет — нет да и созревают естественные человеческие противостояния. Значит, выгодней пристать к тем, кто нынче сильнее, с кем больше считаются, кто может дружно навалиться и протащить в печать свои опусы. Все бывает в жизни, стрелы крыловских басен еще разят нас до сих пор. Если такому начинающему представится возможность устроиться на работу в издательство или в журнал, то служебное положение не грех, мол, использовать прежде всего во благо себе — никого уже не придется просить о продвижении своей рукописи, тут сам себя двигаешь, и попробуй кто-нибудь возрази — ущемлю немедленно! Так он рассчитывает, «некоторый» начинающий. В литературу, таким образом, вступает не вдохновенный работник, готовый пострадать за нее (в самом благородном смысле этого слова), помучиться, принести в ее храм свой драгоценный образок, а делец, который уже высчитал в писательском существовании одну выгоду, который, еще не написав толковой строчки, заглянул уже в бухгалтерию. Печально, но так.

Одних ли начинающих надо винить? Начинающий литератор не может зачастую избежать влияния той среды, в которую он попадает. Среда! А если ее нет? Если среда другая? Тогда что? Не дают ли иногда писатели старшего поколения дурного примера? Вместо деловой самокритики — самообольщение, вместо ориентации на всесоюзный уровень — периферийная снисходительность, вместо уроков мастерства и благородного поведения — этакое литературное кумовство! Старшие мастера не должны терять строгость и требовательность прежде всего к себе. Что такое — потерять требовательность к качеству своей работы? Творческая неряшливость уже диктуется как норма. Однако, чувствуя все же понижение своего полета, мы начинаем занижать и критерии оценок вообще, хвалим чужую немощь, когда честнее было бы покритиковать, читаем сырую рукопись и нехотя, исподтишка признаемся, что сами уже пишем так же или чуть — чуть лучше. Чему же тогда учить новобранца? Какие высоты ему брать с нашей помощью, если мы сами их потеряли?

Забвение творческой строгости наносит ущерб общему делу и — будем же правдивы — умерщвляет интерес читателей к местной литературе, которая, как правило, создается на материале жизни своего края. Колхозники и рабочие, студенты и врачи никогда не прочтут полнокровной книги о том, что у них под боком, что во сто крат дороже еще и потому, что оно здешнее, никогда не порадуются художественно одухотворенной жизни, если мы перестанем наставлять себя на высокие, «непосильные» цели в наших замыслах. Произведение должно читаться, читаться с большим интересом, иначе оно не сыграет своей роли в воспитании человека и удостоится названия макулатуры. Десятки тысяч холостых слов — слишком накладно для издательств и карманов читателей, которые отдают средства на оправдание расходов при выпуске книг. Общая творческая атмосфера кругами расходится к берегам, и уже никакой хваткой начинающий литератор не посмеет плыть поперек с запасным поясом дружеских поблажек. А если, повторим, ее нет? Тогда нету и литературы, а одни прекраснодушные нелитературные отношения: что бы мы ни написали — все хорошо.

Возросшие культурные запросы читателей обязывают нас подтянуться, еще более напрячься в труде, стыдиться при виде своих завалявшихся в магазинах томиков — ведь нынче каждая хорошая книга не лежит на прилавке и часа. Закон человеческой жизни — для всех; законы общественного поведения — для всех; законы художественной высоты в искусстве — тоже для всех. Не надо организовывать мнение, будто требования центральной печати — это одно, там все выше качеством, а требования местной — это совсем другое, можно складывать слова как попало. Вся советская литература служит одним целям, всюду нуждаются в духовной пище. К хлеборобам Кубани и к хлеборобам Нечерноземья одни и те же призывы: «Выше урожаи! Даешь качество!» Почему же хлеб духовный мы разделяем порою на столичный и периферийный? Читатель этого не принимает.