Озадаченный Прусаков пошёл к выходу. Уборщица тётя Валя стояла с пустым ведром и рассматривала расписание звонков. Что она хотела там увидеть? Рассчитывала стратегические действия по мытью коридора на первом этаже до того, как из всех дверей хлынет орда малолетних преступников, посягающих на самое священное – чистоту?

– До свиданья, тётя Валя! – вежливо и достаточно громко сказал Прусаков. Женщина выронила из рук цинковое ведро, которое покатилось по цементному полу школьного вестибюля, издавая оглушительный грохот.

– Свят, свят, свят… – почему-то закрестилась тётя Валя, отступая к стене. Она смотрела перед собой выпученными глазами. Прусакову показалось, что она глядит сквозь него. Она даже руку с растопыренными пальцами вперед вытянула.

«Неужели я настолько безобразно выгляжу?» – с досадой подумал Прусаков. Он вышел из школы и торопливо, насколько позволяло жавшее в подмышках, несуразное пальто, отправился домой.

Первую половину пути он двигался перебежками, прятался в подворотнях. Потом заметил – никто не обращает на него внимания. И пошёл, уже не прячась, хотя шаг не замедлил. «Надо же какие все стали воспитанные: никто не смеется, пальцем не показывает!» – удивлялся он.

Только у подъезда Аркадий Петрович вспомнил: ключ-то остался в

кармане украденного пальто. «О-о-о-о-о! – внутренне застонал он. – Придется Марьванне звонить. Этого только не хватало…» – совсем не по-мужски захныкало истерзанное эго.

Марья Ивановна жила этажом ниже. У неё хранился запасной ключ от квартиры Аркадия Петровича – так, на всякий пожарный. Старушка жила одна и испытывала острый дефицит общения. Аркадий Петрович знал, что если сейчас он заглянет к ней хотя бы на минуточку, минуточка превратится в час, а то и два – с чаем и вареньем, и главное, чего совершенно не переносил Аркадий Петрович, с бесконечными разговорами о старине, когда снег был белее, сахар слаще, все мужчины были джентльменами, и все как один были влюблены в Марью Ивановну, в те времена просто Марусю. Прусаков терпеть не мог эти разговоры; он отчаянно, до звона в ушах, зевал, но вынужден был сидеть и прихлебывать невкусный жидкий чай, и давиться прошлогодним, безнадежно засахаренным, вареньем. Обычно он всячески старался не попадаться старушенции на глаза. Но сегодня этого было не избежать. С обреченным видом он позвонил в домофон.

– Кто там? – спросил хрипловатый старческий голос.

– Марьванна, это я, Аркадий. Ключи оставил в школе. Откройте, будьте добры.

Домофон запиликал, Прусаков вошел в подъезд, привычно воняющий кошками и ещё некой гадостью, названия которой в лексиконе учителя русской словесности просто не существовало.

Мария Ивановна уже ждала его на пороге своей квартиры.

– Что случилось, Аркаша?! – крикнула она в лестничный пролет.

– Ничего не случилось, Марьванна! – крикнул Прусаков, бегом поднимаясь по лестнице. – Просто ключи забыл!

Яркий шелковый халат и высоко взбитые седые волосы, чуть отливающие синевой, придавали Марье Ивановне сходство с какой-нибудь гранд-дамой из старинного романа. На руках у неё сидел необыкновенной толщины рыжий кот Пантелеймон, высокомерное и нервное животное.

Прусаков пощекотал коту спину. Пантелеймон недовольно выгнулся, фыркнул.

– Аркаша, что ж ты так долго?! – неожиданно выкрикнула Мария Ивановна прямо в лицо Аркадию Петровичу.

– Да здесь я, Марьванна, – удивился он.

Старушка отпрянула, уронила кота. Толстун недовольно мяукнул и ушел, гордо подняв пушистый хвост. Мария Ивановна глядела куда– то мимо Прусакова. Губы её что-то шептали.

Прусаков боком протиснулся в узкий темноватый коридорчик. Он знал, что ключ от его квартиры висит на гвоздике, сразу за дверью. Он решил взять ключ и улизнуть без чая и варенья.

– Ну, я пошёл, – сказал он. – Старушка продолжала стоять в оцепенении, глядя прямо перед собой.

– Давление надо померить, – услышал он её шепот.

– Вот-вот, – сказал он, – померьте, а я пойду.

Он побежал по ступенькам на свой третий этаж. Услышал, как оглушительно захлопнулась дверь на втором. «Что это сегодня с ней? Не заболела ли часом? Ладно, потом зайду… – вяло отмахнулся Прусаков от зашевелившейся совести. – А сейчас домой, хватит с меня на сегодня».

Оказавшись, наконец, в своей квартире, он перевел дыхание, сбившееся от бега по лестнице, и постоял немного в темноте, привалившись к стене. Потом включил свет и по привычке взглянул в большое зеркало, висевшее напротив входной двери. Он таращился в него несколько секунд, попутно размышляя о том, что нужно, наконец, навести порядок в квартире, вот хотя бы зеркало протереть – всё в каких-то пятнах и разводах, – и только потом сообразил, что не отражается в матовой, помутневшей от времени, поверхности.

Он затряс головой, зажмурил глаза, снова открыл. Ничего не изменилось. В зеркале отражалась потёртая дверь, обитая коричневым дерматином, вешалка в форме оленьих рогов, на которой одиноко покачивался синий шерстяной берет, тусклая лампочка под потолком… Он же, Прусаков – в нелепом женском пальто и в дурацкой шапке – не отражался. Ахнув, он медленно съехал по стенке, теряя измученное за день дикими событиями сознание.

Очнувшись, он услышал, как на кухне хлопает форточка, которую он забыл закрыть утром. Опираясь о стену, он встал, стараясь не глядеть в зеркало, на ватных ногах пошёл на кухню, затворил форточку, налил себе холодного чая, выпил залпом и только потом вернулся в прихожую. Встал перед зеркалом. Ничего не изменилось. Он не отражался.

«Вот как оказывается сходят с ума…», – подумал он и стянул с головы шапку.

В зеркале что-то замигало, вспыхнуло голубоватым неярким светом, и он увидел себя: волосы взъерошены, лицо перекошено, и это невообразимо неуклюжее пальто – задравшееся с одного бока, застегнутое на одну, болтающуюся на нитке, верхнюю пуговицу.

– Ну и видок! – невольно засмеялся он. Отражение в зеркале тоже засмеялось.

«Точно, совсем рехнулся…» – грустно подумал Прусаков и взглянул на шапку, которую комкал в руке. Смутное подозрение зашевелилось в нем.

Он снова натянул шапку на голову. Прусаков в зеркале тут же пропал.

– Так вот оно что… – пробормотал он и снова плавно съехал по стенке.

Очнувшись во второй раз, Аркадий Петрович освободился от пальто, скинув его прямо на пол, аккуратно повесил шапку на оленьи рога рядом с синим беретом и снова пошёл на кухню.

– Поесть надо, – сказал он себе, – от голода, наверное, галлюцинации начались.

Поставил чайник, отрезал кругляш докторской, отломал кусок от белого батона. Взглянул на эту привычную немудреную трапезу, сглотнул слюну.

Надоело… Всухомятку… В ресторан бы – чего-нибудь этакого: фуа-гра, фрикасе, перепелов, вальдшнепов, грибного супчика. А что если… – вдруг мелькнуло в голове.

Снова пошёл в прихожую. Снял шапку с вешалки, осторожно надел, зажмурив глаза, нащупал зеркало, встал близко, почти касаясь холодной гладкой поверхности, открыл глаза.

Нет, не галлюцинации. Вот – нет его, нет.

Потрогал лицо – нос, подбородок, щетина уже пробилась… всё на месте, а в зеркале не отражается…

А если снять шапку. Снова голубоватое мигание. И вот он в зеркале – с носом, небритым подбородком, глаза – выпучены, и рожа – глупейшая.

Это ведь она… как её?.. шапка-невидимка… У тети Вали в подсобке…. Откуда?.. Может, всё-таки галлюцинации… на фоне пережитого…

Да нет же, нет, всё реально… Вот же – он в зеркале, а теперь – нет, и вот снова есть, а вот снова – нет…

Стало понятно странное поведение окружающих: старшеклассниц, тети Вали, Марьванны.

Шапка-невидимка! Вот это да!

В бешеном возбуждении Прусаков забегал по квартире из кухни по коридору в комнату и обратно, пока, наконец, не сшиб стул, больно ударив большой палец на ноге. Закрутился волчком, заскулил от боли. Чёрт, надо успокоиться, всё обдумать без паники… Сел на диван, скрипнувший пружинами, включил телевизор. Шапку положил рядышком. Невзрачная какая эта шапка-невидимка, вся в катышках, бесформенная, нитки повылазили. Чудеса…