Она не постарела, думает он, только морщинки у глаз, и взгляд какой-то невеселый.

Внезапно в кафе становится темно. За окном разом гаснут фонари, перестает подмигивать огоньками рекламная иллюминация. В кафе зазвучали голоса, посетители задвигали стульями. Кто-то вскрикнул, кто-то засмеялся.

– Господа, господа, сохраняйте, пожалуйста, спокойствие! Просто отключили свет. Видимо, из-за непогоды. Немного терпения, господа! – говорит высокий официант в черном фраке с бабочкой. В руках у него высокий серебряный подсвечник. Скоро такие же подсвечники появляются на всех столах.

Шум дождя за окном не стихает. Чуть дрожащее пламя свечей отбрасывает на стены причудливые тени, и они танцуют, скользят, исчезают и вновь появляются. И Лере кажется, что всё это уже происходило с ними когда-то, что их расставание было коротким, почти мгновенным, что не было этих долгих двадцати лет.

– Как ты живешь? У тебя семья, дети?

– Да, дочь, уже взрослая. А у тебя?

– У меня сыновья. Двое. Тоже взрослые.

Вот и поговорили. Не о чём больше говорить. Что тут скажешь? Сидит, пьет свой кофе. Ждет, когда кончится дождь. О чём ей с ним говорить? Может, рассказать, как она чуть не умерла, когда он уехал? Как не вставала неделю? Как не хотела жить? Как просыпалась ночами от внезапной тоски по нему, по его рукам, по его губам? Разве такое расскажешь?

Дождь всё идёт. Сколько ещё он будет продолжаться?

– Я тебя часто вспоминал. Очень часто. И жалел, что так получилось тогда. Жалел, что уехал… надо было остаться… с тобой остаться… жизнь сложилась как-то не так…

– Не надо об этом. Поздно уже. Двадцать лет прошло.

– Мне кажется, что и не было этих двадцати лет.

– Не надо… Дождь сейчас кончится, и я пойду.

– Да, я тоже. Мне на самолет… через два часа…

Они смотрят друг на друга. А дождь всё идёт.

И пока идёт дождь, можно смотреть, можно молчать, можно любоваться. Можно утолить тоску и утолить жажду по этому голосу, по этим глазам, по этому лицу. Можно взять руку и сжать её в своей. Можно снова любить. Не надолго… ещё на несколько минут. Пока идёт дождь.

В аптеке

У Тамары Ивановны – беда. Шестнадцатилетняя дочь Верочка принесла в подоле.

Может быть, ещё всё обойдется? Тамара Ивановна надеялась, и поэтому пошла в аптеку.

Пошла одна. Верочка осталась дома, доедать торт и плакать. Торт купили, чтобы отпраздновать мамин день рождения. Отпраздновали.

После признания Тамара Ивановна почувствовала, что прямо здесь на кухне ей и придет конец. Ничего – выстояла. Оделась, ушла от греха подальше. Что же, бить её теперь? На девчонке и так лица не было. Говорит, а губы трясутся.

Очередь в аптеке не очень длинная. Впереди три человека, со спины тётка толстая подпирает. Хоть немного отдохнуть, подумать.

Верочка – поздний ребенок. Почти сорок лет было Тамаре Ивановне, когда она родила дочку. Осуждали её, сплетничали за спиной.

Сейчас она уже и лица не помнила того человека – Верочкиного отца. Высокий был, видный мужчина. Верочка не в него пошла – маленькая, смуглая. Невзрачная из себя, в мать. Да вот, поди ж ты, позарился кто-то…

Что делать-то теперь? Зарплата – курам на смех. Да и здоровье подводит. Может, Верочка ошиблась? Может быть, всё обойдется?

Толстая тётка пихнула Тамару Ивановну в спину:

– Женщина, вы что, уснули там? Берите уже, людей не задерживайте.

Тамара Ивановна протянула деньги. Господи, выговорить бы, горло перехватило:

– Пожалуйста… тест на беременность… самый дешевый… и корвалол.

Трамвай желаний

Уф, успела! Вскочила в последний момент. Двери уже закрывались. Чуть не оставила вторую половину, причем лучшую, снаружи. Вот была бы картинка!

Как же надоели эти гонки с препятствиями. На работу, с работы. Ногу подвернула, и каблук как-то странно себя ведет – как будто отвалиться хочет. А тут ещё дождь пошёл некстати. Теперь и тушь потекла, наверное. «И мокрые волосы печально поникли вдоль её бледного унылого лица…» Нет, не буду, не буду унылой. Выпрямиться, вздохнуть полной грудью, улыбнуться очаровательной улыбкой беззаботного существа и вперед, вперед – поближе к окну. Там безопасней. Вот уже остановку «Университет» объявили, сейчас бешеные студенты хлынут, затопчут. Пожалуйста, можно мне вас побеспокоить? Будьте добры, пропустите, пожалуйста. Ещё чуть-чуть… пожалуйста…

Простите, молодой человек, можно вас немного потеснить? Я вот здесь с краешку. Спасибо, вы так добры!

Боже мой, какие глаза! Разве можно с такими глазами в трамваях ездить? И что он вообще делает в трамвае? Я уже несколько лет в трамваях не видела мужчин старше двадцати и моложе шестидесяти.

Ясно, видимо, джип сломался. Рабочий день закончился, домой хочется, вот и сел в трамвай. Интересно, где такие мужчины работают? В банке, наверное, или какую-нибудь фирму возглавляет. Завтра джип отремонтируют, и только мы его и видели в трамвае.

Но пока он здесь, хоть рядом постоять. Держится за тот же поручень. Руки – большие, красивые, и кольца нет. Вот повернулся в профиль. Какой мужественный профиль. Нос римский, а ресницы – длинные. И губы… Мамочка, я сейчас в обморок упаду. Прямо к его ногам. Нет, к ногам не получится, не дадут. Студенты поперли! Господи, сколько их… Осторожно, осторожно! Ой, ой, кто-то в ребро уперся худым студенческим локтем! Вздохнуть невозможно! А, впрочем, ладно, не смертельно. Зато к нему поближе. Куртка у него кожаная. Наверное, дорогущая, и такая мягкая, щекой чувствую. А как он пахнет хорошо! Настоящим мужчиной. Дорогими сигаретами… дорогим одеколоном. Если закрыть глаза, то можно представить себе… Что, уже выходите? Конечно, пропущу, пожалуйста… нет, нет, вы меня не побеспокоили… и ничего не отдавили…

А чего мне беспокоиться? Я свою остановку проехала. И уже давно, судя по уснувшему рядом студенту.

Теперь назад по темноте и дождю. И зонта нет. И каблук сломался. И в квартире так пусто… И никто, совсем никто не ждет. И на работе начальник – дурак. И зарплату третий год не поднимают.

Эх…

Пропустите, пожалуйста… Мне к выходу, будьте добры…

Может быть, джип завтра ещё не отремонтируют? Может быть, он и утром на работу на этом трамвае поедет? Может быть, домой уже не идти? Так и остаться здесь на остановке в ожидании утреннего трамвая?

Ну, посиди, поплачь. Дождя ведь не хватило.

Ну, что ты?

Это от усталости. Сейчас приду домой, заварю чайку.

Выпрямиться, вздохнуть полной грудью, улыбнуться очаровательной улыбкой беззаботного существа. И вперед, вперед!

А всё-таки, я ему понравилась. Он так нежно наступил мне на ногу.

В некотором царстве, в некотором государстве, не за тридевять земель, а в соседнем районе, в деревенском стаде разваливающегося хозяйства у рыжей первотелки Зорьки родился белый теленок.

Ветеринар Пяткин Семен Афанасьевич присел перед теленком на корточки, погладил влажную спинку.

– Скотинка ты моя жалостная, – ласково проговорил он.

Телятница Глафира удивленно посмотрела на ветеринара. Таких слов она от него отродясь не слыхивала.

Семена Афанасьевича в деревне не уважали. Пил беспробудно, бил жену Ольгу, гонял детей – Натку и Ваську. Никудышный, в общем, был товарищ. Молодежь вся в город подалась, специалиста нынче в деревню калачом не заманишь, терпели Пяткина на рабочем месте – куда ж денешься, худо-бедно обязанности свои исполняет, и на том спасибо.

В этот вечер впервые за много лет Семен Афанасьевич вернулся домой трезвым. Поцеловал жену. Поужинал в кругу семьи. Помог убрать со стола. Сел делать уроки с притихшими детишками. Натка и Васька таращили на отца круглые удивленные глазенки. Жена Оля всплакнула.

– Ну, что ты, – сконфуженно сказал Пяткин,– развела сырость… Я теперь всегда такой буду.

И действительно, как рукой сняло. Изменился до неузнаваемости. Перестал пить. Чуть-чуть по праздникам. Все чинно, благородно. Ветеринар от бога – руки золотые. Из города приезжать за ним начали. Оказался удивительный собачий и лошадиный доктор! Денежки завелись. Новый дом начал строить. А уж дети счастливы! Души в отце не чают. Жена Ольга нет-нет, да и всплакнет украдкой. Вот счастье нежданно-негаданно привалило! Не сглазил бы кто. И вздохнет радостно, и живот погладит. Третий под сердцем…