Весь мир обоями оклеен —

пещерка малая любви,

окошки в образе расселин

и занавески в виде роз;

знакомых карточки приятные

прибиты клиньями вокруг

стола. «О, ночки, ночки невозвратные!» —

поет гитара во весь дух.

Гитара медная поет,

рыдает брюхо деревянное,

спеши, медовая салопница —

тут девки сели наотлет —

упали ручки вертикальные,

на солнце кожа шелушится,

облуплен нос и плоски лица

подержанные. Девки сели,

плетут в мочалу волоса,

взбивают жирные постели

и говорят: — Мы очень рады,

сидим кружками, ждем награды,

она придет — волшебница приятная,

приедут на колесах женихи,

кафтаны снимут, впечатления

свои изложат от души.

Мы их за ручки всё хватаем,

с различным видом всё хохочем,

потом чулочки одеваем —

какие ноги у нас длинные —

повыше видимых коленок!—

Так эти девочки невинные

болтали шумно меж собою,

играя весело с судьбою…

Но что за дело до судьбы,

когда в крови волненье,

когда, как мыльные клубы,

несутся впечатленья?

В трамвае движется компания,

проходит Кронверкский в окошке,

я лица лоснятся как плошки,

и платья с красными тюльпанами,

в поту желая быть красивыми,

играют ситцевыми сливами,

и руки кажутся прекрасными —

они все дальше-дальше тянутся,

и вот — сверкает кверху дном

Народный Дом.

Народный Дом — курятник радости,

амбар волшебного житья,

корыто праздничное страсти,

густое пекло бытия!

Тут колпаки красноармейские,

а с ними дамочки житейские

неслись задумчивым ручьем —

им шум столичный нипочем;

тут радость пальчиком водила,

она к народу шла потехою:

тут каждый мальчик забавлялся,

кто дамочку кормил орехами,

а кто над пивом забывался.

Тут гор американские хребты,

над ними девочки — богини красоты —

в повозки быстрые запрятались,

повозки катятся вперед,

красотки нежные расплакались,

упав совсем на кавалеров.

И много было тут других примеров.

Тут девка водит на аркане

свою пречистую собачку,

сама вспотела вся до нитки

и грудки выехали вверх,—

а та собачка пречестная,

весенним соком налитая,

грибными ножками неловко

вдоль по дорожке шелестит.

Подходит к девке именитой

мужик роскошный, апельсиншик,

он держит тазик разноцветный,

в нем апельсины аккуратные лежат.

Как будто циркулем очерченные круги

они волнисты и упруги,

как будто маленькие солнышки, они

легко катаются по жести

и пальчикам лепечут: лезьте, лезьте!

И девка, кушая плоды,

благодарит рублем прохожего,

она зовет его на «ты»,

но ей другого хочется — хорошего.

Она хорошего глазами ищет,

но перед ней качели свищут.

В качелях девочка-душа

висела, ножкою шурша,

она по воздуху летела

и теплой ножкою вертела,

и теплой ручкою звала.

Другой же, видев преломленное

свое лицо в горбатом зеркале,

стоял молодчиком оплеванным,

хотел смеяться, но не мог;

желая знать причину искривления,

он как бы делался ребенком

и шел назад на четвереньках —

под сорок лет — четвероног.

Едва волненье улеглось,

опять круженье продолжается;

припухли люди от дыхания,

тут жмутся девочки друг к дружке;

ходить не так уже удобно,

спускаясь к речке, растекаются

они рассеянными парочками,

в коленки нежные садясь.

Но перед этим праздничным угаром

иные будто спасовали —

они довольны не амбаром радости,

они тут в молодости побывали:

и вот теперь, шепча с бутылкою,

прощаясь с молодостью пылкою,

они скребут стакан зубами,

они губой его высасывают,

они в Баварии рассказывают

свои веселия шальные;

ведь им бутылка — словно матушка,

души медовая салопница,

целует слаще всякой девки,

а холодит — сильнее Невки…

Они глядят в стекло.

В стекле восходит утро.

Фонарь бескровный, как глиста.

стрелой болтается в кустах.

И по трамваям рай качается —

тут каждый мальчик улыбается,

а девочка наоборот —

закрыв глаза,

открыла рот

и ручку выбросила теплую

на приподнявшийся живот.

Трамвай, шатаясь, чуть идет…