Дек. 1927 Пир В железной комнате военной, где спит винтовок небосклон, я слышу гром созвездий медный, копыт размеренный трезвон. Она летит — моя телега, гремя квадратами колес, в телеге — громкие герои в красноармейских колпаках. Тут пулемет, как палец, бьется, тут пуля вьется сосунком, тут клич военный раздается, врага кидая кверху дном. А конь струится через воздух, спрягает тело в длинный круг и режет острыми ногами оглобель ровную тюрьму. Шумят точеные цветочки, ладони жмутся горячей, а ночь нам пива ставит бочку, боченок тостов и речей. Под грохот каменных стаканов, пивную медную струю — мы пьем становье истуканов, в штыки построенных в бою! Мы пьем — и волосы трясутся, от потных рук струится пар, но лица плоски точно блюдца, и лампы маленький пожар сползает синими струями на потемневшую ладонь; знамена подняты баграми и в буквах — вдавленный огонь, и хохот заячий винтовок, шум споров, кочки недомолвок, и штык, пронзающий стакан через разорванный туман! О, штык, летающий повсюду, холодный тельцем, кровяной, о, штык, пронзающий Иуду, коли еще — и я с тобой! Я вижу — ты летишь в тумане, сияя плоским острием, я вижу — ты плывешь морями граненым вздернутым копьем. Где раньше бог клубился чадный и мир шумел — ему свеча; где стаи ангелов печатных летели в небе, волоча пустые крылья шалопаев, — там ты несешься, искупая пустые вымыслы вещей — ты, светозарный как Кащей! Тебе еще не та забота, тебе еще не тот полет — за море стелется пехота, и ты за море правишь ход. За море стелются отряды, вон — я стою, на мне — шинель, (с глазами белыми солдата младенец нескольких недель). Я вынул маленький кисетик, пустую трубку без огня, и пули бегают как дети, с тоскою глядя на меня… Янв. 1928 Ивановы Стоят чиновные деревья, почти влезая в каждый дом; давно их кончено кочевье — они в решетках, под замком. Шумит бульваров теснота, домами плотно заперта. Но вот — все двери растворились, повсюду шепот пробежал: на службу вышли Ивановы в своих штанах и башмаках. Пустые гладкие трамваи им подают свои скамейки; герои входят, покупают билетов хрупкие дощечки, сидят и держат их перед собой, не увлекаясь быстрою ездой. А мир, зажатый плоскими домами, стоит, как море, перед нами, грохочут волны мостовые, и через лопасти колес — сирены мечутся простые в клубках оранжевых волос. Иные — дуньками одеты, сидеть не могут взаперти: ногами делая балеты, они идут. Куда итти, кому нести кровавый ротик, кому сказать сегодня «котик», у чьей постели бросить ботик и дернуть кнопку на груди? Неужто некуда итти?! О, мир, свинцовый идол мой, хлещи широкими волнами и этих девок упокой на перекрестке вверх ногами! Он спит сегодня — грозный мир, в домах — спокойствие и мир. Ужели там найти мне место, где ждет меня моя невеста, где стулья выстроились в ряд, где горка — словно Арарат, повитый кружевцем бумажным, где стол стоит и трехэтажный в железных латах самовар шумит домашним генералом? О, мир, свернись одним кварталом, одной разбитой мостовой, одним проплеванным амбаром, одной мышиною норой, но будь к оружию готов: целует девку — Иванов! Янв. 1928
Свадьба Сквозь бревна хлещет длинный луч, могучий дом стоит во мраке, огонь раздвинулся горюч сквозь окна в каменной рубахе; медали вывесками меди висят, фонарь пустынный бредит над цифрой, выдавленной пальцем мансарды бедным постояльцем. И сквозь большие коридоры, где балки лезут в потолок, где человеческие норы домашний выдавил сурок, — нам кухня кажется органом, она поет в сто двадцать дудок, она сверкает толстым краном, играет в свадебное блюдо; кофейных мельниц на ветру мы слышим громкую игру — они качаются во мраке четырехгранны, стройны, наги, и на огне, как томада, сидит орлом сковорода. Как солнце черное амбаров, как королева грузных шахт, она спластала двух омаров, на постном масле просияв! Она яичницы кокетство признала сердцем бытия, над нею проклинает детство цыпленок, синий от мытья — он глазки детские закрыл, наморщил разноцветный лобик и тельце сонное сложил в фаянсовый столовый гробик. Над ним не поп ревел обедню, махая пó-ветру крестом, ему кукушка не певала коварной песенки своей — он был закован в звон капусты, он был томатами одет, над ним, как крестик, опускался на тонкой ножке сельдерей. Так он почил в расцвете дней — ничтожный карлик средь людей. Часы гремят. Настала ночь. В столовой пир горяч и пылок, бокалу винному невмочь расправить огненный затылок. Мясистых баб большая стая сидит вокруг, пером блистая, и лысый венчик горностая венчает груди, ожирев в поту столетних королев. Они едят густые сласти, хрипят в неутоленной страсти, и, распуская животы, в тарелки жмутся и цветы. Прямые лысые мужья сидят как выстрел из ружья, но крепость их воротников до крови вырезала шеи, а на столе — гремит вино, и мяса жирные траншеи, и в перспективе гордых харь багровых, чопорных и скучных — как сон земли благополучной, парит на крылышках мораль. О, пташка божья, где твой стыд? И чтó к твоей прибавит чести жених, приделанный к невесте и позабывший гром копыт? Его лицо передвижное еще хранит следы венца; кольцо на пальце молодое сверкает с видом удальца; и поп — свидетель всех ночей — раскинув бороду забралом, сидит как башня перед балом, с большой гитарой на плече. Так бей, гитара! Шире круг! Ревут бокалы пудовые. Но вздрогнул поп, завыл и вдруг ударил в струны золотые! И вот — окончен грозный ужин, последний падает бокал, и танец истуканом кружит толпу в расселину зеркал, руками скорченными машет, кофейной мельницей вертит, ладонями по роже мажет, потом кричит: иди, иди, ну что ж, иди! И по засадам, ополоумев от вытья, огромный дом, виляя задом, летит в пространство бытия. А там — молчанья грозный сон, нагие полчища заводов, и над становьями народов — труда и творчества закон. |
