Июнь 1928 Бродячие музыканты Закинув дудку на плечо как змея, как сирену, с которой он теперь течет пешком, томясь, в геенну, в которой — рев, в которой — рык и пятаков летанье золотое — так вышел музыкант-старик. За ним бежали двое. Один — сжимая скрипки тень, как листиком махал ей; он был горбатик, разночинец, шаромыжка с большими щупальцами рук, его вспотевшие подмышки протяжный издавали звук. Другой был дядя и борец и чемпион гитары — огромный нес в руках крестец с роскошной песнею Тамары. На том крестце — семь струн железных, и семь валов, и семь колков, рукой построены полезной, болтались в виде уголков. На стогнах солнце опускалось, неслись извозчики гурьбой, как бы фигуры пошехонцев на волокнистых лошадях; а змей в колодце среди окон развился вдруг как медный локон, взметнулся вверх тупым жерлом и вдруг — завыл… Глухим орлом был первый звук. Он, грохнув, пал; за ним второй орел предстал; орлы в кукушек превращались, кукушки в точки уменьшались, и точки, горло сжав в комок, упали в окна всех домов. Тогда горбатик скрипочку приплюснув подбородком, слепил перстом улыбочку на личике коротком и, визгнув поперечиной по маленьким струнáм, заплакал — искалеченный — ти-лим-там-там. Система тронулась в порядке, качались знаки вымысла, и каждый слушатель украдкой слезою чистой вымылся, когда на подоконниках средь музыки и грохота легла толпа поклонников в подштанниках и кофтах. Но богослов житейской страсти и чемпион гитары подъял крестец, поправил части и с песней нежною Тамары уста тихонько растворил. И все умолкло… Звук самодержавный, глухой как шум Куры, роскошный как мечта, пронесся… И в звуке том — Тамара, сняв штаны, лежала на кавказском ложе, сиял поток раздвоенной спины, и юноши стояли тоже. И юноши стояли, махали руками, и стр-растные дикие звуки всю ночь р-раздавалися там!!! Ти-лим-там-там! Певец был строен и суров, он пел, трудясь, среди домов, средь выгребных высоких ям трудился он, могуч и прям. Вокруг него — система кошек, система ведер, окон, дров висела, темный мир размножив на царства узкие дворов. Но чтó был двор? Он был трубой, он был туннелем в те края, где спит Тамара боевая, где сохнет молодость моя, где пятаки, жужжа и млея в неверном свете огонька, летят к ногам златого змея и пляшут, падая в века! Авг. 1928
4 Купальщики Кто — чернец — покинув печку, лезет в ванну или тазик — приходи купаться в речку, отступись от безобразий! Кто, кукушку в руку спрятав, в воду падает с размаха — во главе плывет отряда, только дым идет из паха. Все, впервые сняв одежды и различные доспехи, выплывают как невежды, но потом идут успехи! Влага нежною гусыней щиплет части юных тел и рукою водит синей, если кто-нибудь вспотел. Если кто-нибудь не хочет оставаться долго мокрым — трет себя сухим платочком цвета воздуха и охры. Если кто-нибудь томится страстью или искушеньем, — может быстро охладиться, отдыхая без движенья. Если кто любить не может, но изглодан весь тоскою,— сам себе теперь поможет, тихо плавая с доскою. О, река, невеста, мамка, всех вместившая на лоне, ты — не девка и не самка, но святая на иконе! Ты — не девка и не мамка, но святая Парасковья, нас, купальщиков, встречай где песок и молочай! Сент. 1928 Незрелость Младенец кашку составляет из манных зерен голубых; зерно, как кубик, вылетает из легких пальчиков двойных. Зерно к зерну — горшок наполнен и вот, качаясь, он висит, как колокол на колокольне, квадратной силой знаменит. Ребенок лезет вдоль по чащам, ореховые рвет листы и над деревьями все чаще его колеблются персты. И девочки, носимы вместе, к нему по облаку плывут; одна из них, снимая крестик, тихонько падает в траву. Горшок клубится под ногою, огня субстанция жива, и девочка лежит нагою, в огонь откинув кружева. Ребенок тихо отвечает: — Младенец я и не окреп, как я могу к тебе причалить, когда любовью не ослеп? Красот твоих мне стыден вид, закрой же ножки белой тканью, смотри, как мой костер горит и не готовься к поруганью! И, тихо взяв мешалку в руки, он мудро кашу помешал — так он урок живой науки душе несчастной преподал. |
