— Когда мужику плохо, — произносит бан Бриджит, — он бежит к своей возлюбленной.

— Так о-он и бежал, ко-охда я ехо-о по-охитила.

Бан Бриджит бросает косой взгляд на Мéарану и поворачивается к Тени:

— Это ты так говоришь. Может, он и думал, будто что-то здесь забыл, но истинной его любовью всегда была Терра. И именно это яблочко его в конце концов и соблазнили укусить.

Изящная Бинтсейф смотрит на плод в своей руке и откладывает его в сторону. Она подумывает о том, чтобы передвинуть кресло, пока свет не начал бить ей прямо в глаза.

— А я, мама, думаю, — произносит арфистка, — что у него есть и куда большая любовь. Во всяком случае, то, что при должном уходе может стать таковой.

— Ты?

— Мы с ним совершили долгое путешествие… — Арфистка медлит, смотрит на конфедератку и решает не вдаваться в детали. — И у каждого пути всегда есть свой конец. И разве в нашем случае им была не ты?

— А ты — началом, — насмешливо фыркает бан Бриджит. — И когда же он сообразил, что ты приходишься ему дочерью?

— Думаю, уж пораньше, чем ты.

О да, после этого в комнате воцаряется тишина! Лицо бан Бриджит становится белым как мрамор; Изящная Бинтсейф вся поджимается; Равн Олафсдоттр сцепляет ладони и потирает их друг о друга.

— О-обо-ожаю сцены семейно-охо-о во-оссо-оеди-нения!

Спустя пару секунд Мéарана вновь начинает играть, пробуя вначале один мотив, затем другой.

И вот наконец подает голос бан Бриджит, хотя и обращается она будто бы к самой себе:

— Какая разница, чего желал он. Сирена спела, он ушел на зов. — Говоря это, она не смотрит на Равн Олафсдоттр, зато глаза ее рыскают по всему остальному пространству.

— Ах, мама, ’ак ж ты глупа. Ты вс’гда была к’нцом яго п’ти, даж’ если он эт’ не панимал сам. И если п ему над’ было с’крушить ымперию и освободить ц’лый мир, шоб попасть сюда, он бы сделал эт’.

— Думаешь, ему хватило бы сил сокрушить империю? — приподнимает бровь Олафсдоттр.

Мéарана извлекает из арфы игривый аккорд.

— Есть у него привычка все ломать.

Она не поясняет, что имеет в виду.

К бан Бриджит возвращается былой апломб. Она разглаживает складку на блузе, поправляет прическу и кивает в сторону Равн.

— Ну и почему же его тогда здесь нет? Если он мог, то почему не сделал?

— О-о, схо-оро-о я к это-ому перейду, — широко улыбается конфедератка.

Мéарана пропускает струну, нарушая мелодию.

— Он ум’р, да? — произносит она, не поднимая взгляда. — И т’ прышла муч’ть нас ск’рбной в’стью.

Взгляд Олафсдоттр пусть и немного, но становится мягче.

— Зачем бы мне тебя мучить, дитя? Кому больней всего здесь было бы от этой пытки? Тебе да мне.

— Ха! — усмехается бан Бриджит.

Мéарана же пристально смотрит на Тень.

— Тебе?

За конфедератку отвечает Гончая:

— Ты успела забыть? Донован сделал однозначный выбор, когда мог вернуться сюда и привезти с собой ее, но не стал. Она спасла его от «принца-лягушки», он ухаживал за ней. Так и образуются отношения. И не забывай одного… — Она указывает на Тень как на бездушный предмет. — Эт’ ник’гда не делают пр’сто так. Каждое слово, что она произнесла с момента появления, каждый ее жест и даже выбранная манера повествования преследуют определенную цель. У каждого пути есть конец? О, тут ты права, не то законы природы перестали бы исполняться. Говоришь, это мы с тобой были в конце пути Фудира? Задай себе лучше вопрос, каким будет финал Равн Олафсдоттр.

— Безымянная мо-охила, схо-орее всехо-о, — засмеялась Тень в тишине. — Но-о, дружо-очхи, это-от рассхаз не о-обо-о мне. Пора поведать про Юц’гу, где плетется обман и строятся заговоры, где в темных проулках скользят Тени… и кое-кто похуже.

Юц’гу некогда называли второй Террой, но это было еще в светлые времена Содружества, когда о связях с Террой говорили открыто и с гордостью. Планета была массивнее, нежели родина человечества, да и гравитация у нее была великовата для мышц и костей. И двигалась она несколько медленнее. Зато у нее была собственная луна, которую поселенцы так и назвали: Джут-Лон-Джи — «вторая Луна», в переводе с одного из древних языков Терры. Но уже внуки их внуков не могли понять, почему же она «вторая», если она единственная, а потому со временем ее имя сменилось на Чадлон. Она тоже была велика, но все же поменьше Луны, а потому казалась лишь крохотным пестиком на фоне гигантской ступы Юц’ги. Поэтому и приливы не были так сильны. Жизнь вышла на сушу, пусть и не овладела ею столь же всецело, как на Терре.

И все же жизнь есть жизнь. Более того, она развилась выше прокариотических криптоформ — того максимума, которого удавалось достичь другим планетам. Это были вовсе не лишайники, украшавшие пушистые щечки Дао Хетты. Единственный океан Юц’ги назвали Кишащим, поскольку его склизкие воды — о боги! — населяли черви! Когда планету открыли, людям оставалось только гадать, какие диковинки они еще на своем пути повстречают.

Впоследствии выяснилось, что ответ на этот вопрос: никакие; вначале они натыкались на один бесплодный мир за другим, а затем их это просто перестало интересовать. Черви? Да они тут же вымерли под биологическим натиском терраформирующих арок. «Халява», — радовались капитаны прошлого. Юц’га еще до их прибытия сделала половину работы. Всего-то и осталось, что почистить воду и населить ее рыбой, насекомыми и улыбчивыми крокодилами да украсить сушу сосновыми лесами, сочными лугами и ароматными рододендронами. Некоторое количество юц-червей сохранили и, внимательно изучив, обнаружили их сходство с терранскими турбелляриями. Вот только долго возиться с ними не стали. Впереди была еще масса дел! Надо было покорять галактику!

Спустя много лет планету стали называть «Тикантам», что переводилось как «видимый горизонт», поскольку ее звезда оказалась самым дальним из солнц Содружества, видимых с Терры невооруженным глазом. Но это имя не продержалось долго, ведь людей вскоре перестало волновать, кто и что там видит с Терры. Последовала эпоха катаклизмов, войн и зачисток. Эпигоны же, когда им наконец удалось спокойно похоронить своих предков, в надежде начать жизнь заново, решили назвать мир прежним именем: Юц’га.