– Так. За вас уже заплатили. Майя оторопела.

– Как? Кто? Карина? Что за ерунда. Я в состоянии заплатить за себя сама!

– Черт подери!!! – внезапно завопил врач и вместе со стулом отскочил от экрана.

Майя отступила на шаг.

– Что?!

– Черт! Черт! Что – «что»? У меня два туза на мизере. Вот что!

Врач сорвался с места и пронесся по комнате. Плеснул в чашку воды из обшарпанного электрического чайника и, не глядя на Майю, сел обратно.

Она еще немного подождала чего-то в странной приемной, неловко кивнула, буркнула: «Спасибо» – и вышла за дверь. Даже отсюда была слышна барабанная дробь по клавишам компьютера. Майя спустилась вниз, села в свою машину. Заморозка еще не отошла, лицо, казалось, сползло куда-то в сторону и застыло.

– «Я людям жизнь спасаю!»… Спаситель… Волшебник… Псих!

Она завела мотор и отъехала. Два высоких старинных дома, стоящих по обе стороны покосившейся трехэтажной постройки с кривой вывеской «Стоматология», сомкнулись. Если бы теперь Майе пришло в голову вернуться, она ничего не нашла бы. Адреса, по которому она только что лечила зуб, не существовало, равно как и ободранного крыльца и самого дома. Он исчез. Между двумя соседними каменными стенами не осталось никакого просвета или зазора. А мимо как ни в чем не бывало спешили озабоченные прохожие. В воздухе пахло бензином и свежевыпеченной сдобой. День был в разгаре.

Карина провожала Авельева. Они обо всем договорились и явно остались довольны друг другом. Он рассказал ей о старинном особняке, который собирались сносить и на его месте строить новый. Архитектором на проект пригласили Авельева. Осмотрев старые стены, он пришел в ужас, постарался, как мог, отговорить безумных владельцев разрушать прекрасную постройку, но те и слышать ничего не хотели, твердя о паучьих углах и отсыревших сводах. Дом ждал своего последнего часа, и Авельев предложил журналу Карины сделать съемку, чтобы сохранить на память хотя бы фотографии.

Она заинтересовалась и согласилась. На пороге кабинета, прощаясь, Карина протянула Авельеву руку, он склонился над ней в поцелуе и вдруг поднял на нее глаза. У Карины перехватило дыхание от этого взгляда…

Только когда за ним захлопнулась дверь, Карина выдохнула. У нее кружилась голова. Неуверенной походкой она направилась к столу.

Майя стояла внизу перед входом в издательство. Вообще-то, это не входило в ее планы. После стоматолога она собиралась вернуться домой и отлежаться до вечера. Но в одном месте дорога оказалась перегороженной из-за ремонта, и пришлось объезжать, в другом она не смогла вовремя перестроиться в нужный ряд, а потом так задумалась на светофоре, что машинально поехала знакомым маршрутом. И вот, пожалуйста, неведомая сила привела ее сюда.

Стеклянная вертушка на входе вращалась, словно мельничное колесо, просеивая посетителей – одних внутрь, других наружу. Майя вошла в нее и на мгновение потерялась между сверкающих лопастей. Она беспомощно озиралась– как будто внезапный вихрь закружил ее на месте, разметал волосы, ослепил солнечными бликами. Майя почувствовала чье-то присутствие за спиной. Она обернулась. Мужское лицо с резкими чертами было всего в нескольких сантиметрах. Майя замерла. Она никогда не видела столько силы, любви, страсти и скорби во взгляде. Или видела? Она безотчетно потянулась к нему, вскинула руку и… уперлась в стекло.

Еще мгновение мираж продолжался, а потом все исчезло. Вертушка провернулась, Майя сделала лишний круг, к ней вошли люди с улицы, заговорили о чем-то своем, и их будничные голоса вернули мир на место, предметы приобрели свои привычные формы и вновь навалились звуки и запахи беспокойного большого города. Майя вышла из стеклянной западни в вестибюль.

– Надо же, – пробормотала она. – К окулисту, что ли, сходить?…

Она направилась к лифтам. На улице, по ту сторону витринных окон издательства, стоял Авельев. Он смотрел ей вслед. Его взгляд был невыразим.

Зис целый день провел в студии. Он отсмотрел и обработал на компьютере несколько готовых съемок. Отослал их в редакцию. Разобрал и почистил свой фотоаппарат, починил сломавшийся экспонометр, начал наводить порядок на столе и обратил внимание на отложенный конверт. Он не сразу признал его, и только когда вытряс содержимое на стол, вспомнил, что это была та самая съемка, которую они с Майей сделали у Катерины Меньшиковой незадолго до ее смерти. На снимках живая и довольная собой хозяйка демонстрировала себя, свое тело, свой дом, достаток, роскошь, уверенность в себе, в своем завтрашнем дне…

Зис перебирал фотографии, как вдруг едва не выронил одну из рук. Опять! Нет, это было невозможно! Он некоторое время потрясенно рассматривал снимок, внезапно в сердцах плюнул в него, скомкал и отшвырнул в дальний угол комнаты. Секунду он постоял над столом, о чем-то соображая, затем стремительно направился в прихожую. Там на полу валялся его рюкзак. Зис присел над ним, отдернул молнию, покопался внутри. Вот они! Те самые пленки. Прямо тут же, в прихожей, рассматривая их в полоске дневного света, он нашел нужный кадр, бросил все остальное на полу и поспешил в кладовку.

Зис захлопнул за собой дверь небольшой комнатушки и щелкнул выключателем. Стены мгновенно окрасились рубиновым цветом. Он осмотрелся. Здесь все было на своих местах – бачок для проявки, ванночки, бутыли с закрепителями и проявителям, упаковки фотобумаги. Он сдул пыль с лупы на увеличителе. Давно они с Майей не пользовались всем этим…

Однако сейчас было не до сантиментов. Зис присел к столу, привычной рукой зарядил широкую пленку в металлические салазки, сдвинул монокль фильтра и, свесившись над столом, стал ждать, когда красный прямоугольник бумаги нальется светом и, еще не видимое глазу, изображение набьется между бумажных волокон.

Зис плеснул раствор проявителя в ванночку, подхватил пинцетом будущий снимок и утопил его в прозрачной жидкости. Соли серебра превращались в металл, и на колышущемся листе бумаги постепенно начало проявлялось изображение…

Когда Зис вышел из кладовки, за окном уже стемнело. Он включил свет и остановился перед полками, заставленными всякой всячиной, какими-то коробками, объективами, спусковыми тросиками, небольшими штативами и старыми фотокамерами. Задумавшись, он машинально перебирал в руках эти хорошо знакомые предметы. Ощупывал их, выстраивал по росту, выравнивал в шеренгу. Надтреснутый корпус «Никона», совсем старенькая «Смена», «ФЭД», механическая «Практика».

«Практика»… Он взял аппарат. Облезлый корпус привычно, как пистолет наемника, лег в руку. Зис покрутил его. Когда он ею снимал? Лет семь, восемь назад?

…он тогда ночами бродил по городским трущобам в поисках полуживых, кровоточащих и избитых обитателей этих заплеванных дворов-колодцев. Однажды его вместе с группой разъяренных бродяг, которые гнали чужого, не прописанного в этой подворотне бомжа, забрали в ментовку. Сам Зис мало чем отличался от них всех – драное пальто, обкусанный шарф, всклокоченные нечесаные волосы. Чистые руки скрывали измурзанные перчатки.

Он дважды украдкой дал ментам на лапу, сначала, чтобы не били, потом, чтобы оставили в обезьяннике. Там он валялся в углу и осторожно направлял камеру на рожи временно заключенных. Но, несмотря на все его старания, Зиса все-таки засекли. Он полез менять пленку, небольшой цилиндр с наклейкой ярко-зеленого цвета выскользнул из рук и по заплеванному полу покатился под облезлый сапог одного из бомжей. Зис замер, бомж застыл, мгновенно затаился весь обезьянник. Даже менты, предчувствуя недоброе, затихли. Бомж медленно поднял на Зиса свои осоловелые, затекшие кровью глаза. Прошло мгновение…

Последняя отчетливая мысль Зиса была: «Сейчас будут бить». Он не мог вспомнить больше ничего, ни одного своего слова, ни одного чужого лица. Что он тогда говорил этой мутной, грязной, бродящей от своей невыраженной ненависти массе, которая утирала кровавые бычьи сопли и готовилась порвать его на куски – он забыл. Но его не убили. Даже не избили. По правде говоря, пальцем не тронули. Когда утром их всех выкидывали из КПЗ на грязный снег, пара красавцев в драных ватниках подвалила к нему и просипела: «Бывай, щелкун!» Они похлопали его по спине и, тяжело шагая по кислому снегу, удалились.