Посетители выставки проходили перед чумом Сяско нескончаемой чередой. Ненцам даже в Салехарде никогда не доводилось видеть такое множество народа, столько богатых и забавно разодетых людей. Первое время северяне с любопытством разглядывали своих зрителей, их необычное обличье.

Пайгу и Недо особенно поражали женские наряды. Изумленно глядели они на пышно одетых, важно проплывающих дам из столичной и московской знати, расфранченных помещиц и вырядившихся в пух и прах купчих. Их наряды были из облачно легких шелков и кружев или тяжелого бархата и атласа. На головах громоздились причудливые шляпы и чепцы, изукрашенные цветами, лентами, яркими птичьими перьями. В ушах, на шее и груди, на руках сверкали и радужно переливались чудесные каменья. С плеч ниспадали собольи, песцовые иди горностаевые накидки и горжетки.

Впервые увидев на плечах богатых модниц шкурки зверей родного края, Недо с обидой закричала:

— Отец, это наши меха! Зачем ты отдал им наши меха?

Сяско не ответил Недо. Ненецким инькам и дочерям не полагается соваться в мужские дела.

Проводив угрюмым недобрым взглядом разряженных барынь, Сяско пытался рассказать Кондрату, как бессовестно выменивают на Севере у ненцев эти дорогие меха русские купцы. Для наглядности он выложил на поляне перед Кондратом несколько разных добротных шкурок, как это делают ненцы на зимнем торге в Салехарде. Зайдя перед шкурками со стороны Кондрата, он изображал ругающегося купца. С силой выбывал из шкурок клочья шерсти, плевал на мездру, пинал шкурки, охаивая товар ненца. Потом начинал выкладывать против каждой шкурки на обмен свои товары. Подручными материалами Сяско условно изображал эти товары, приговаривая названия и свою их оценку!

— Хлеб! О-ой! Мало хлеба... Чай! Мало чая, мало... Чего не кладешь сахар, хоть бы ребятам. Мука! Пошто такая горькая? О-ой! Прибавь махорки по листочку... Веревка! О-ой, гнилая веревка! Не терпит веревка! Пошто даешь мало пороха да дроби? Чем буду зверя бить?.. Шкурки богатые — клади коровьего масла...

Кондрат вначале улыбался, глядя, как Сяско изображает торг с купцом, но по мере того, как возгласы ненца становились все горестнее и злее, служитель все более мрачнел, ясно себе представляя, как объегоривал купец простодушного «инородца». А Сяско, меж тем, ползал за купцом, униженно его упрашивая:

— О-ой, Никитка, обижаешь Сяско. Ну, дай хоть еще пачку спичек, а! Дай горсточку бисера моей иньке.

Купец сунул ненцу шкалик водки, и Сяско, вожделенно глядя на шкалик, запрокинув голову, зачмокал губами. Оторвав шкалик от губ, он кричал уходящему купцу вдогонку:

— Никитка! Варнак Никитка! Пошто мешал водку с водой? Худая водка! Давай шкурки обратно! О-ой, варнак!..

С озлоблением швырнув баклушки на песчаную аллею вслед купцу, Сяско внезапно умолк и поспешно уселся за работу на нарты, исподлобья взглядывая на дорожку.

С группой важных гостей к чуму ненцев подходил начальник. Кондрат склонился в почтительном поклоне.

Гости оживленно обсуждали шумный успех московской выставки, ее громкое эхо далеко за рубежами империи. Громче всех разглагольствовал тучный, рослый господин с рачьими глазами на безбровом лице. Воздев выхоленную руку, он восторженно гудел:

— Господа! О чем говорить, господа? Разве вы не видите — стоило лишь Москве послать свой громогласный клич всему нашему народу, как со всех русских земель явились люди православные ударить ей челом, стать под монаршую десницу нашего всеславного государя-императора! Даже приперлись эти чумазые чукчи. Хо-хо-хо!

— Самоеды, ваше превосходительство, — учтиво поправил начальник инородческого отдела.

— Э! — брезгливо выпятило губу его превосходительство. — Это не имеет значения.

— Не совсем так, — заметил гость с пышной седеющей шевелюрой, отрываясь от каких-то своих записей. — Эти самобытные народы имеют каждый свою многовековую историю, и здесь на выставке...

Рачьи глаза превосходительства скосились на говорившего.

— Вам, профессор, надлежало бы знать, что у народов, населяющих наше отечество, есть только одна история — история Российской империи! Да, да! Господин исправник, разъясните профессору основоположения нашего управления инородцами.

Сопровождавший его превосходительство дородный поп в шелковом фиолетовом подряснике пришел в исступленный восторг, обнаружив на шее Мача медный крест. Зажав крест в ладони, он вел мальчика на гаснике креста, как щенка на веревочке.

— Господа! У этих идолопоклонников наши христианские кресты! Глядите! — разжал он ладонь, обводя всех торжествующим взглядом. — О! Да объимем христианскими сердцами племена и народы, влекомые ко Христу.

Сяско угрюмо наблюдал за людьми, приведенными начальником. Не представляя себе, кто они, не понимая сути их разговора, он инстинктивно чувствовал к себе их недружелюбие, а во взгляде человека с рачьими глазами явно выраженное презрение.

Острая память ненца от слова до слова воскресила все сказанное ему старшиной рода в печальный день отъезда из тундры! Натю сказал ему тогда, что русский царь зовет из его рода к себе в гости в большой город одного доброго хасово со всей его семьей, показаться царю и русским людям. И вот он доживает в царевом городе скоро месяц, а не походит на то, что он гость. Никто не говорил с ним, как с гостем, не угощал доброй едой, не спрашивал, как живется ему в урманах на его родной реке Ярудее. Только от одного Кондрата слышал он добрые слова, да никак еще его не обидел юро Валеска. А все другие, что проходят перед его чумом, глядят на его семью, как на чучела, а начальник распоряжается его добром, как своим. Вот и сейчас хвастается он Сяскиными мехами, забирая себе за них деньги. А поп завладел богатой ягушкой, ладя унести ее даром. Сяско рассерженно ухватился за ягушку, и поп, поспешно сунув ненцу деньги, торопливо зашагал по аллее.

Проводив своих гостей, начальник вернулся к чуму.

— Сяско! — посмотрел он недобрым взглядом на ненца. — Сяско, если ты не отдашь денег, я не дам корма и воды для оленей, хвороста для твоего костра. Здесь не тундра — мох не растет под ногами. За мхом и хворостом люди ездят далеко на болота и в леса. Им надо дорого за это платить.

С нескрываемой озлобленностью Сяско ответил:

— Я целыми днями сижу без работы. Мои олени отвыкают от запряжки. Если такой дорогой твой гнилой мох и хворост — буду сам ездить за ними. Гонять к реке оленей может и Мач. На меха и одежды, которые ты продал, я прожил бы, в тундре сыто весь год, а здесь я сижу на вяленой рыбе, отощали и мои олени. Сяско больше не терпит! Отправь меня обратно в тундру! — неожиданно для себя выкрикнул ненец свое заветное желание.

Начальник захохотал и сказал, что сегодня он хорошо угостит Сяско. Кондрату он дал денег и велел купить водки.

К вечеру Кондрат принес вино, и Сяско с Пайгой перепились. В тяжелом опьянении они ползали всю ночь по лужайке и звали хозяина, кричали, чтоб он дал им еще огненной воды. Пайга визжала и хохотала. Сяско скверно ругался и грозил начальнику, что он запряжет оленей и уедет в тундру.

Обняв дрожащих и плачущих Неду и Мача, в мрачных раздумьях о людских судьбах сокрушенно вздыхал Кондрат.

Как ни был чужд семье ненцев край, в который их забросила судьба, сколь ни была велика тоска о тундре, однако все это не могло погасить любопытства и интереса северян к окружающему их новому миру. Особенно он привлекал к себе детей.

Вокруг чума за рощей неумолчно звенела жизнь, незнакомая им, и они с детской любознательностью стремились познать ее. Но Кондрат не пускал ребят отходить от чума, и чужой мир за рощей оставался недоступным и неразгаданным.

Валецкий заметил это неутоленное желание детей и с согласия Кондрата однажды повел их к расположенным невдалеке за рощей жилищам ойротов, казахов и узбеков. Когда они вернулись, их возбужденным горячим рассказам отцу и матери о виденном не было конца. Уступая настойчивой просьбе ребят, Валецкий вынужден был еще не раз совершать со своими маленькими друзьями небольшие экскурсии по выставке. Ему и самому доставлял удовольствие восторг детей.