Согнув и беспредметно пролистнув брошюру, Евсюгов задержал взгляд на ее цене и совершенно неожиданно спросил меня:

— А ты кто будешь?

После двухчасового моего присутствия в его кабинете, после всего предыдущего разговора с ним и его весьма оригинальных и откровенных суждений, высказанных передо мной, вопрос Ефима Осиповича был до того наивным, что нельзя было удержаться от улыбки.

Я ответил, что моя профессия — журналист.

Радостное изумление озарило лицо Евсюгова.

— Это которые в газетах пишут? Да как ты на меня нарвался? — крепко жал и тряс он мою руку.

Я был глубоко взволнован и растроган его внезапной и такой искренней радостью.

Чаще всего нас, журналистов, встречают не более чем вежливо, иные сразу же неприязненно настораживаются: приехал, дескать, чего-то у нас прощупать, собрать матерьяльчик; и только изредка тебя встретят с добрым радушием. Но так восторженно и бурно я был принят впервые и, по совести говоря, даже смутился и растерянно пролепетал, что приехал в Федьковку по своему желанию.

А Евсюгов, дружески улыбаясь, продолжал свой допрос:

— Да как это ты через район прорвался? Ведь до меня вашего брата близко не допускают.

Я было заикнулся спросить, почему не допускают, но Ефим Осипович схватил с горки свою шапку и взял меня за локоть:

— Давай, давай пойдем! Посмотри, чего я принял, чего успел сделать. Раскрою тебе, как я все поднять планую.

Осмотр хозяйства затянулся бы, конечно, надолго, и я напомнил председателю, что он собирался обедать, а на шесть часов наказывал Петляеву собрать правление артели с активом.

Евсюгов озадаченно ткнул на затылок шапку:

— Эх, ты, язви его! Обед — черт с ним. Вот к правлению не успеем повернуться. Придется тебе заночевать у нас, а с утра мы все и обойдем. Наболело, знаешь, у меня, сказать кое о чем по всей правде. — И снова, как бог весть от какой удачи, радостно засветился: — Прямо оказия, что ты на меня нарвался!

Но тут же снова забеспокоился — как покормить меня обедом. Выходило, что делать это в Федьковке не так-то просто — жили колхозники скудновато. Пригласил бы Евсюгов к себе, да сам он жил тут пока без семьи, как сказал он, — «на полатях у одной старухи», которая и еду готовила кое-как. И нашел выход «приткнуть» меня к бухгалтеру, у которого в доме каким-то образом был полный во всем достаток. Однако озабоченный вздох вырвался у Ефима Осиповича и при этом варианте:

— Только не любит он, язви его, приезжих представителей пускать. Ну, уломаем как-нибудь.

Я остановил его. Был у меня кое-какой дорожный запас еды, и я в конце концов мог им обойтись, не беспокоя негостеприимного бухгалтера. Это, видимо, облегчило заботу Евсюгова, и он с простодушной неловкостью извинился, что ему приходится так принимать самого желанного гостя.

— Ну, а к вечеру мы что-нибудь придумаем, — смущенно сказал он, уходя.

Как теперь я присмотрелся к Евсюгову, он оказался заметно моложе, чем мне сначала показалось. Но на лбу, около рта и глаз уже залегли, совсем не по возрасту, морщинки, а щеки покрывала жесткая черная щетинка с явственной проседью. Посеребрила она и волосы на висках. Тень какого-то глубокого раздумья не сходила с его смуглого умного лица. Видимо, это постоянное раздумье сложилось в его натуре под влиянием непреходящих долголетних забот, постоянной необходимости как-то выкручиваться из безвыходных положений, в которые ставили его суровые обстоятельства хозяйствования в артелях, подобных федьковской.

Но вопреки уничтожающему отзыву агронома Тепляшина о Евсюгове, я, хотя и по краткому наблюдению за ним, твердо мог бы сказать, что агроном подошел в своей оценке сложной и противоречивой натуры федьковского председателя очень односторонне. Он не заметил в нем драгоценных качеств: несомненной честности, открытой правдивости и редкой преданности своему трудному делу. К сожалению, таким сплавом этих чудесных качеств отличается далеко не каждый из наших вожаков. В дальнейшем мне предстояло установить — чем же, в самом деле, является, как выразился тот же Тепляшин, «на данном этапе развития сельского хозяйства» колхозный вожак такого типа, как Евсюгов?

Вечером состоялось заседание правления с активом. Народу в бухгалтерии, где заседали, собралось человек двадцать. На столах тускло горели две керосиновые лампы. Еще и этот желтоватый жидкий свет подтверждал, сколь позорно был запущен федьковский колхоз; и это в нашей области, с ее «сплошной электрификацией»!

Евсюгов не выбирал себе главенствующего места. Примостившись сбоку к столу бухгалтера, он без каких-либо обиняков обратился к собравшимся:

— Наперво потолкуем, товарищи, о весеннем севе.

И доложил о положении с севом почти буквально в следующих словах:

— Пора выезжать в поле! С завтрашнего дня надо начинать подборонку. Что недоделали, будем исправлять на ходу. Матаес готова, а нас — как застало? Давайте высказывайтесь — у кого что есть прибавить. Таня, ты растолкуй.

Слово взяла очень молоденькая, худенькая и небольшая, как подросток, девушка. Она оказалась агрономом, которого МТС прикрепила к артели «Красногвардеец». Бойко и деловито она обратила внимание членов правления и актива на необходимость дружно приступить к первому этапу весенне-полевых работ, перелистала план этих работ, указав, что и как надо быстро доделать и исправить, чтобы не сорвать сроков, предусмотренных этим планом.

Говорила Таня Вострикова скороговоркой, и Евсюгов, повернувшись в ее сторону, внимательно и напряженно смотрел в ее лицо, стараясь, казалось, запомнить все ее советы и указания, как будто они были для него откровением. Когда она окончила свою речь и аккуратно сложила план, Ефим Осипович заключил:

— Так вот —все слышали, что и как надо доделать? Добавленья будут? Нету. Тогда выполняйте.

И перешел к следующему вопросу:

— Теперь я доложу о государственных ссудах колхозу. Нашу приходно-расходную смету в исполкоме утвердили с намерением всячески нашей артели помочь. Ссуды на корма скоту и на капитальное строительство дали нам триста девяносто тысяч. Ну, как обратно мы ехали, в Ерзовке плотники без дела сидят. Работали они у меня, когда я там артелью правил. Порядились с ними — тысячу рублей с квадратного метру. Так вот давайте — у кого какое мнение? Не обязательно: Евсюгов сказал — и конец. Высказывайтесь, а то завтра за плотниками надо подводы посылать.

Возражений договор председателя с плотниками не вызвал, и так, видимо, в манере Ефима Осиповича, был с ходу решен большой и важный для жизни артели вопрос.

В колхозе даже забыли, сколько лет у них не было детских яслей. До школьного возраста все матери называли своих ребят «грудными» и почти не участвовали в общественных работах. Опять же по кратенькому докладу председателя правление поручило одной всеми уважаемой колхознице немедленно всех детей учесть, подобрать себе помощниц и ясли открыть.

Последовавший затем обычный разбор нескольких заявлений колхозников о их бытовых нуждах как будто исчерпывал повестку дня кратковременного заседания. Однако оказалось, что под самый его конец Евсюговым приноровлен был очень острый вопрос о трудовой дисциплине. Евсюгов даже встал, приступая к нему.

— Обсудить надо, товарищи, нашу заведующую молочной фермой Василису Трофимовну Вечеркину, — и он перевел суровый взгляд на женщину, навалившуюся всем корпусом на стол учетчицы.

Она не подняла низко опущенной над столом головы, повязанной клетчатым платком. Сидя вблизи нее, я еще раньше обратил внимание на странную одутловатость грубого лица этой женщины со сведенными к переносью зрачками, а особенно на ее осипший голос, когда она о чем-то переговаривалась с учетчицей. Во всем ее облике проступала какая-то ухарская натура, приглушенная только здесь, на заседании.

Ефим Осипович, между тем, ставил вопрос ребром:

— Что можно прямо сказать, касаясь этого человека? Не люблю я тех, кто хочет меня взять обманом! Затрачиваем мы на животноводство огромные средства. При требуемой дисциплине должна эта отрасль дать нам быстрый доход. Добыты соответствующие корма. А какая же колхозу от этого польза? Вот поглядите на эту дивограмму, которую специально агроном наш сделал, — и председатель указал на прикрепленный к стене график надоя молока по колхозу.