Сознание своей правоты вновь просветлило лицо Евсюгова, и снова чисто и ярко залучился его открытый взгляд.

— Эх, если бы отпустили поучиться! Я бы за один год, знаешь, сколько классов одолел! А потом бы на курсы. Вон Журавлев, сосед мой со смежного района, грамотой был чуть-чуть повыше меня. Поехал в трехгодичную школу председателей и смело вернулся на большой укрупненный колхоз. Да я бы после такой зарядки!.. — и Евсюгов, широко растопырив ладонь, стремительно опустил ее и, как бы могуче зачерпнув что-то из глубин земли, вознес добытый груз высоко над головой.

Весь он был одухотворенно приподнят своей страстной мечтой. Казалось, все его крепко сбитое тело вновь налилось той неукротимой энергией, которой он был так щедро наделен от природы. И без всяких оговорок горячо верилось, что если бы дать Ефиму Осиповичу даже не очень высокую общую грамотность и элементарные знания в области агрономии и зоотехники, вооружить его богатейшим опытом передовых тружеников социалистического сельского хозяйства, этот «колхозный подыматель», как иронически отозвался о нем агроном Тепляшин, на наших глазах преобразился бы в талантливого руководителя современного сложного колхозного производства и, очень может быть, встал бы в ряд знатных людей нашей Родины.

А пока он стоял посреди избы, снова погрузившись в какие-то свои раздумья. Беседа наша как будто подходила к концу. Спрашивать Ефима Осиповича еще о чем-либо было излишним. И то, что я услышал от него, переполняло меня самым дружеским сочувствием к его горю, к его трепетной мечте. Мелькнула мысль — вернуться в райком и там высказать свое возмущение бездушным отношением к Евсюгову. Но я не располагал временем и в конце концов имел более верные и сильные средства и пути повлиять на перемену в судьбе Ефима Осиповича.

— И знаешь, о чем я тебя попрошу? — прервал он наше обоюдное раздумье. — Напиши ты обо мне в вашу газету такую заметку, чтобы... — и, помолчав, договорил рассерженно, — ну, чтобы сняли меня!

— За что же вас, Ефим Осипович, снимать? Снимают за плохую работу.

— И у меня всяко получается. А нынче, язви его, наверняка зашьюсь с этим колхозом, раз не хватает у меня соображенья по теперешнему размаху.

— Вот о том, чтобы вас отпустили учиться, я напишу обязательно, — прощаясь с Евсюговым, пообещал я.

Он просиял и ответил без слов — крепким рукопожатием. В помолодевшем задорном его взгляде было столько наивной радости, как будто уже сбылась его большая мечта, и он вот сейчас по пути со мной уезжает упорно пробивать себе дорогу к грамоте, к знаниям, а с ними и к новой творческой плодотворной работе на родных колхозных полях.

Дорога шла через необозримые земли федьковской артели. На «Горбище», как тут называют возвышенный увалистый участок полей, механизаторы вели подборонку озимых посевов.

Даже зная о всей полезности этого приема обработки озимых, страшно видеть, как по ожившему нежной зеленью полю катится на облепленных землею, будто мохнатых, гусеницах могучий трактор и волочит за собой в сцепе на двух штангах в два следа сорок восемь тяжелых борон «зиг-заг». За ними, вместо зеленого ковра, остается дико взъерошенная черная полоса. Кажется, едва укоренившиеся осенью кустики ржи напрочь выдраны зубастыми «зиг-загами» и варварски загублены. Но так только кажется. Гибнет самое незначительное количество растений, зато остальные с невероятной энергией вцепляются в почву, обогащенную перегноем и богатую влагой, и буйно идут в рост.

На подборонку озимых многие колхозные полеводы и председатели шли до самого последнего времени с большой неохотой, а если и проводили ее, то с превеликой осторожностью: за лошаденкой пускали легкую деревянную борону с деревянными же зубьями, чтобы не повредить, не стронуть растения. Борона прыгала по озимым для вида, «для отчетности» — подборонено!

А сегодня... Рядом с мощным бороновальным агрегатом ехала верхом на лошади Таня Вострикова, помахивая перед собой березовой веткой с набухшими почками, видимо, вполне довольная качеством «варварской» подборонки. Хрупкая, маленькая девушка была смелой и властной хозяйкой просыпающихся пашен и лугов. Над нею ослепительно сияло весеннее солнце, обдавая землю животворным теплом своих упругих лучей.

В знак прощания я помахал Тане Востриковой шапкой. Она поняла мой жест как приглашение подъехать ко мне, и на галопе спустилась с «Горбища» к дороге. На мое объяснение, что я не хотел ее отрывать от дела, она ответила своей звонкой скороговоркой:

— А мне все равно надо на зерновой склад ехать. Тут все в порядке.

Я спросил ее, как смотрит на такую подборонку Евсюгов? Таня улыбнулась понимающе:

— Приезжал он утром. Посмотрел, поежился этак... Ты, говорит, командуй тут, а мне надо в кузню. Все еще боятся они.

— А как к вам Ефим Осипович относится?

— Ой, вы знаете, мне даже неловко... ну не неловко, а как-то страшновато. Ведь у меня практики еще почти нет, а он, что я ни скажу, как приказ принимает. Не спорит, не отменяет. Только и услышишь: «Ну, вали, командуй! Скажи, что я велел». Верит, а мне иногда бывает так сомнительно что-нибудь одной решать.

Было грустно и обидно за Ефима Осиповича. Он, как достойный наследник, перенял от стариков все лучшее из их крестьянского трудового опыта, выработал свой «евсюговский порядок» хозяйствования в артелях, где «все, как на ладони видно», и с поразительным самозабвением отдавался порученному ему партией великому делу упрочения колхозного строя. Но сегодня, на крутом подъеме сельского хозяйства к новому этапу в его росте и развитии, он оказался лишенным смелости и уверенности вести усложненное колхозное производство. Не в его силах было перестроить свой богатый практический опыт, а главное, углубить и обогатить его достижениями советской сельскохозяйственной науки и новаторов колхозного труда. Это лежало за пределами его ограничений грамотности.

При многих его чудесных и дорогих качествах, он, не по своей вине, каждодневно отстает все больше от усложняющегося искусства вести многоплановое общественное хозяйство. В таком хозяйстве он является, если так можно сказать, вожаком, идущим ощупью, в то время как жизнь и дело требуют от нынешнего, вожака колхозных тружеников, кроме серьезной политической зрелости, высоких, своего рода инженерных знаний.

Во всех подробностях припомнился мне ночной запальчивый спор зонального секретаря Седачева с главным агрономом Тепляшиным о Евсюгове. Стало ясно, что Седачев близоруко и делячески вел линию на использование Евсюгова «до износа», а Тепляшин барски-пренебрежительно выбрасывал его из рядов колхозной гвардии, отдавшей становлению и упрочению колхозного строя все свое сердце, всю свою душу.

Оба они были не правы! Оба!

1955 г.

Передо мной два снимка: под одним подпись «Беседа писателя А. Исетского с агрономом», на другом — «Беседа с дояркой». Немало таких фотоснимков отметило творческий путь Александра Исетского. Они запечатлели то, что составляло основную черту его личности, его характера — жадное любопытство к людям, к жизни. И в преклонном возрасте не утрачивал он интереса к событиям современности. С юношеским энтузиазмом брался за любое общественное дело, была ли это командировка в колхозы, или поездка с литературным докладом по городам области. Вне этой постоянной связи с живой жизнью он не мыслил свое призвание писателя.

В любое дело Исетский вносил страстную заинтересованность. Мы знали и ценили его блестящие способности организатора. Вместе с П. П. Бажовым и А. П. Бондиным он являлся одним из пионеров советского литературного движения на Урале, зародившегося в 20-е годы. Он принимал участие в создании первого литературно-художественного и общественно-политического журнала Уральской Области.

На протяжении сорока лет своего литературного труда он был непримиримым борцом за партийность литературы и искусства, являясь одним из руководителей пролетарского литературного движения на Урале. Человек неистощимой энергии, таланта, инициативы, он навсегда останется в нашей памяти писателем-гражданином, чутким товарищем, горячим патриотом своего края. Он был другом и наставником литературной молодежи, всегда готовым оказать творческую помощь начинающему автору.