Словесные и литературные игры — отличительная особенность творчества поэта, утверждавшего, что «после изгнания из Рая / человек живёт играя». А ведь жизнь его самого была отнюдь ни лёгкой, ни весёлой.
Не слишком поэту живётся
в стране кистеней и заточек.
Пиши, говоришь, как живёшь? Вот и пишу коряво.
Живи, как пишешь, говоришь? Вот и живу.
Живу в Америке от скуки
и притворяюсь не собой,
произношу дурные звуки…
Прожив в Америке больше 30 лет, Л. Лосев много путешествовал по всему миру, описывая в стихах новые места и впечатления от них. Но где бы он ни был, он вспоминал о России и своём прошлом: в Испании — об участии советских добровольцев в гражданской войне; в Париже — о русских эмигрантах, в Нормандии — о Второй мировой войне, о союзниках и о романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба»; в Польше — о Бутырке и Лубянке, в Голландии — о советской песне «Вечер на рейде». Финляндия напоминала «петроградскую нашу окраину», собор в Венеции — московский храм Василия Блаженного, а «опухшее солнце Ла-Манша» ассоциировалось с «атаманшей, грозой коммунальных квартир».
И куда бы ни приезжал поэт, он всюду чувствовал себя «перемещённым лицом», находящимся на чужбине, и с печалью писал о «превращении Америки в слово «домой». Однако, побывав единственный раз (в 1998 г.) на бывшей родине (чего так и не захотел сделать И. Бродский), сознаёт, что там жизнь не улучшилась и царит беспредел («вор-чиновник, придворная челядь, бандитская нелюдь, попсовая тварь»; «перестройка и гласность или флага красность или многополосность, всё, блин, одно») и что ему там нет места. Так, в стихотворении «И, наконец, остановка «Кладбище» автор просит разрешения посетить могилы отца и деда, но его не пускают: «Словно я Мистер какой-нибудь Твистер». И он понимает, что у него не будет на родной земле ни памятника, ни оградки, ни столбика, «ни фото в овале».
Мы знаем, что большинство русских эмигрантов и первой, и второй, и третьей волны мечтали вернуться в Россию.
Когда мы в Россию вернёмся… о, Гамлет восточный, когда?
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём…
(Г. Адамович)
Если всё-таки ты уцелел,
Значит, в Киеве встретимся снова. <…>
Грамм по двести с тобой разопьём,
Почитаем стихи Гумилёва…
(Н. Моршен)
Когда я вернусь…
Ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу — к теплу и ночлегу —
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь…
(А. Галич)
Увы! Им не суждено было возвратиться на родину. А Лосев попытался, но словно ответил на пожелание Бродского: «На Васильевский остров я приду умирать» — «Нет, нас там никто не ждёт».
Что ж, надо было жить и заниматься своим ремеслом — «стихоплетеньем» и «ловленьем слов», несмотря на то, что с годами пишется всё труднее, «всё реже звук, зато всё твёрже мера» и выше требовательность к себе. Так возникает сравнение себя с говорящим попугаем: «Попугай говорящий, но говорящий редко, / только по-русски и только одно: «Дур-р-рак». Не пора ли вообще проститься с поэзией? И, прощаясь с ней в трагическом стихотворении «По Баратынскому», автор вспоминает стихи своих любимых поэтов: «Версты, белая стая да чёрный бокал, / аониды да жёлтая кофта. / Крылышкуя, кощунствуя, рукосуя…» (М. Цветаева, А. Ахматова, А. Блок, О. Мандельштам, В. Маяковский, В. Хлебников). А в финале «последний поэт» (по Баратынскому) «под поэзией русской подводит черту / ржавой бритвой на тонком запястье».
Всё чаще приходят мысли и о расставании с жизнью (Алексей Владимирович в последние годы тяжело болел): «Ходит Смерть в обличие косаря, / улыбается чёрной дырой рта», «щетиной мёртвая обрастает щека», «буксир, под нос себе бормоча, / пашет волны, смыкающиеся надо мной». Но, как и прежде, его не покидает самоирония, помогающая преодолеть страх смерти: «Я в урыльник роняю будильник. / Разбуди меня лет через сто».
Где демоны, что век за мной гонялись?
Я новым, лёгким воздухом дышу.
Сейчас пойду и кровь сдам на анализ,
и эти строчки кровью подпишу.
(«В клинике)
И по-прежнему Лев Лосев, хотя до старости ему снилось, что убегает он «от насильников, убийц, от агентов Г, извините, Б», продолжал любить «местность сирую, родину сырую», страну, «где нет дорог, ведущих в Рим, где в небе дым нерастворим и где снежок нетающ»: «И по такой, грущу по ней».
Воспоминаньем озарюсь.
Забудусь так, что не опомнюсь,
мне хочется домой, в огромность
квартиры, наводящей грусть.
Прошло пять лет со дня смерти Льва Лосева (6 мая 2009 года), похороненного в американской земле. Но книги его возвращаются в Россию: их начали издавать с середины 80-х годов, и не только поэтические сборники (уже вышло больше десяти), но и мемуарную и филологическую прозу — «Меандр» (2010), «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» (ЖЗЛ, 2006), «Солженицын и Бродский как соседи» (2010).
А мы вновь и вновь вчитываемся в стихи этого «очень весёлого и мрачного писателя» (С. Гандлевский) и узнаём, что он всегда ощущал «дымное дыханье» своей страны и испытывал чувство вины из-за того, что покинул её; сочувствуем его мучительным сомнениям:
Угоден ли Б-гу агностик,
который не знает никак —
пальто ли повесить на гвоздик
иль толстого тела тюфяк?
Мы понимаем, что поэт хотел бы «когти рвануть из концлагеря времени» и что «пора куда-нибудь шагнуть — уже трубит труба», и вместе с ним шагаем в новый век и, может быть, тоже посмеиваемся и недоумеваем:
Эх, траляля да труляля!
За двойкой катят три нуля!
Уставший от молений ум
приветствует милленниум!
2014
«Приёмный, но любящий сын поэзии русской»
(Борис Рыжий)
Мальчик-еврей принимает из книжек на веру
гостеприимство и русской души широту,
видит берёзы с осинами, ходит по скверу и
христианства лелеет на сердце мечту.
Следуя заданной логике, к буйству и пьянству
твёрдой рукою себя приучает, и тут — видит
берёзу с осиной в осеннем убранстве, делает
песню, и русские люди поют.
Что же касается мальчика, он исчезает.
А относительно пения — песня легко то форму
города некоего принимает, то повисает над
городом, как облако.
Б. Рыжий
