Это стихотворение написал молодой, рано ушедший из жизни поэт Борис Рыжий, покончивший с собой в 27 лет (2001 г.). Возможно, в этом еврейском мальчике он видел В. Высоцкого, песни которого любил с детства, но, скорее всего, себя самого, так как тоже стремился стать «из прерусских русским» и преуспел в этом, приучая себя «к буйству и пьянству», веря в христианского Бога и ценя в себе такие качества, как щедрость, отзывчивость, милосердие. А главное, он считал себя русским писателем (по примеру Пастернака, Мандельштама, Бродского), сочинял стихи, проникнутые «русским духом» и мечтал «сделать» песню, которую будут петь русские люди.

Биограф Рыжего Юрий Казарин («Оправдание жизни», Екатеринбург, 2004) полагает, что он чувствовал себя не столько евреем (в нём смешалось четыре крови — украинская, русская, еврейская, эстонская), сколько чужаком, который хотел быть, как все. И в своей поэзии он создавал «образ поэта-пацана с окраины индустриального города», хотя сам по существу жил целиком в литературе. Борис был внимательным и взыскательным читателем, хорошо знал русскую и мировую поэзию — от Гомера до Верхарна, от Державина до А. Тарковского и Б. Кенжеева.

Борис Быжий родился в 1974 г. в г. Челябинске, а рос в Свердловске, в интеллигентной, образованной семье: отец — геофизик, доктор наук, мать — медик. Среди отцовских предков были евреи Шапиро, среди материнских — русские дворяне. В доме царил культ книги, все любили поэзию, по вечерам читали вслух. Боря был младшим ребёнком и общим любимцем — «мальчику полнеба подарили, сумрак елей, золото берёз». К родителям он был очень привязан, разделял их невзгоды, беспокоился об их здоровье, а живя позднее отдельно, ежедневно навещал их.

Семейство Рыжих проживало на окраине Свердловска, в рабочем районе. И Боря с ранних лет осознал несовместимость домашнего мира, тёплого, культурного, — и окружающего, чужого, враждебного, пошлого и грубого. Чтоб не прослыть в нём «маменьким сынком», он занимался дзюдо и боксом, став даже чемпионом города.

В школе Борис был лидером, но учиться там ему было скучно, и он развлекался розыгрышами, озорными выходками, пародиями, организовывал дискотеки — однообразия и монотонности бытия он не выносил.

Под влиянием отца юноша поступил в Горногеологическую академию, хотя давно увлекался сочинительством, посещал литобъединение. Но он уже женился по сумасшедшей любви на однокласснице и в 19 лет нянчил сына, не страшась никакой чёрной работы, — и полы мыл, и пелёнки стирал, и кашку варил. И при этом шутливо цитировал Бродского: «Жизнь, она как лотерея, — / Вышла замуж за еврея».

А вот чего он больше всего боялся — это не реализоваться в жизни, сознавая себя поэтом и ощущая свою исключительность («кровь царей, пастухов, волхвов и евангелистов»). Быть может, в этом ощущении было и подсознательное литературное еврейство. И в то же время он смотрел на себя как на певца и выразителя простого люда — работяг, шоферов, шахтеров, грузчиков, воров и зэков, пьяниц и нищих: «Только я со шпаною ходил в дружбанах», «Мне всегда хотелось быть таким же, как они», «Сколько раз меня били подонки». Его Муза ходит по городу и наблюдает низменный, грязный быт в бараках, общагах, хрущёвках, тюрьмах и психушках — пьянки, драки, игру в карты, случайные связи, убийства, похороны. Герои Рыжего глушат водку и портвейн, ругаются матом, дерутся и убивают друг друга, сидят в тюрьмах; кто-то в подпитии мочится из окна, в сквере трое избивают одного.

Неудивительно, что в стихах Б. Рыжего масса жаргонизмов и вульгаризмов: водяра, шмутьё, спецуха, ржать, шмонался, забашлял, шкандыбает, сопляк, шваль, обормот, морда, сволочь, сука, падла, бля, «гребаный пидарас», «когда менты мне репу расшибут», «Бей его, ребя! мочи его».

Вспоминая своё детство и отрочество, поэт упоминает пионерскую комнату, горны и барабаны; демонстрации с красными флагами и цветными шариками, походы в кино и вечеринки. Размышляет он и о советском прошлом: идут эшелоны — слышится скрежет металла и стоны; одичалые люди в ГУЛАГе «по лесам топорами стучат»; расстреляли Гумилёва, затравили Пастернака. Вслед за Д. Самойловым с его «сороковыми, роковыми», Рыжий придумывает свою формулу 80-х: «80-е, усатые, хвостатые и полосатые». Думая «о времени и о себе», он называет своё время «бесполезным»: «Здесь трудно жить, когда ты безоружен», «Я жил, как все, — во сне, в кошмаре». А Россия вся состоит из контрастов: «Я родился в стране, которая делится на ментов и воров»; «люди, собаки, поэты и братья с врагами», а среди собак — ухоженные бульдоги с медалями и лишайные дворняги. И хотелось бы молодому стихотворцу стать собаководом и любить родину «огромной животной любовью». Но ему кажется, что «нас с тобой завтра не станет», ибо страна движется к финалу.

В поисках ответа на извечный русский вопрос: «что делать?» автор с горечью признаётся: «Вырываюсь от мамки России / и бегу в никуда». А прощаясь с ХХ в., он скажет: «Умирай, проклятый век, ты пахнешь падалью».

К себе Борис всегда относился самокритично и иронически: «Я — заурядный усталый путник. Всех потерял. Иных покинул», «Я — желторотый дуралей».

Давая себе столь нелестные оценки, он испытывал и злость, и обиду на себя, но особенно страдал от чувства одиночества и своей невостребованности, ненужности: «Мне дал Господь возможность плакать от чужого горя, / чужому счастью улыбаться», «Я верую в добро, но вижу только страх и боль на белом свете». С одной стороны, поэт сочувствует всем несчастным и обиженным (он такой же, как они), а с другой, — понимает свою особость, чуждость им и пытается докопаться до её причин.

По мнению Ю. Казарина, Борис «играл в еврейство». Но вряд ли это была игра: он чувствовал себя чужим, изгоем среди людей не только потому, что он — поэт (по Цветаевой «В сем христианнейшем из миров / Поэты — жиды!»), но и потому, что он — еврей. Не случайно он именовал себя «иудеем» и сравнивал с «жидом пархатым». А однажды неожиданно обратился к России на иврите: «Россия, шолом! / Родная собачья Россия!» Что это, еврейские гены заговорили в нём, как некогда в Высоцком: «И наяву, а не во сне / Я с ними вкупе. / И гены гетто живут во мне, / Как черви в трупе»?

При всей своей внешней общительности и весёлости Б. Рыжий был человеком трагического мироощущения. Всю жизнь его преследовали мысли о смерти и её предчувствие: «Жизнь художественна, / смерть — документальна / и математически верна», «Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза», «Жить тяжело и неуютно, / зато уютно умирать», «Однажды я умру на чужом продавленном диване», «Убить себя? Возможно, не кошмар… / Самоубийство в 18 лет / ещё нормально, в 22 — вульгарно», «Мне в аду подыхать за враньё», «Не убивай меня в дороге, / позволь мне дома умереть», «Я скоро умру…»