– Вы про это?

Он сунул руки в карманы и вытащил горсть конфет.

Все зашумели. Моя мама ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, широко улыбаясь и продолжая держать в зубах пустую трубку, взял с руки Бобби конфету, развернул ее и положил в рот.

Мистеру Гэлвину Райту пришлось пустить в ход молоток, чтобы восстановить тишину. Мама выпрямилась и сказала:

– Вы рискуете жизнью, лишь бы доказать свою правоту.

– Что ж, ты совершенно права, Мейлин, – сказал он, глядя прямо на мою маму и говоря так, словно они были наедине, – но я держу эти конфеты в доме, чтобы расстаться с куревом. Я заказал их через правительственный каталог. Они совершенно безвредны.

– Я никому не говорил, откуда они, – сказал Бобби, посмотрев сначала на мою маму, а потом отыскав в комнате меня, но я сделала вид, что не заметила его взгляд.

Когда мы уходили, мама взяла меня за руку, и ее красные ногти впились мне в запястье.

– Молчи, – сказала она, – не говори ни слова.

Она отправила меня в мою комнату, и я уснула одетой, все еще подбирая фразы для извинения.

На следующее утро, услышав звон колокольчиков, я схватила ломоть хлеба и ждала на пороге, пока они спустятся с холма. И встала у них на пути.

– Чего тебе еще? – спросил Бобби.

Я предложила хлеб, как малыш в церкви протягивает руки к богу. Плачущая девочка заплакала сильней, ее сестра схватила Бобби за руку.

– Что ты делаешь? – закричал Бобби.

– Это подарок.

– Какая ты дура! Убери хлеб! Боже, да уберешь ли ты его?

Я опустила руку, корзина с хлебом висела у меня в руке. Теперь плакали обе девочки.

– Я только хотела быть хорошей, – сказала я, и мой голос дрожал, как у женщины-птицы.

– Боже, ты разве не знаешь? – спросил Бобби. – Они боятся нашей еды, ты что, не знала?

– Почему?

– Из-за бомб, дура! Почему бы тебе хоть раз не подумать своей головой?

– Не понимаю, о чем ты.

Козы звенели колокольчиками, и тележка ездила взад-вперед.

– Бомбы! Ты что, не читала учебник истории? В начале войны мы сбрасывали им бомбы в такой же упаковке, как пакеты с продуктами. Бомбы взрывались, когда к ним притрагивались.

– Мы так делали?

– Ну, наши родители делали. – Он покачал головой и натянул вожжи. Тележка покатила мимо, обе девочки прижимались к Бобби, словно я была опасна.

– Ах, мы были так счастливы, – сказал папа, погружаясь в воспоминания. – Мы были как дети, такие невинные… ничего не знали.

– Чего не знали, папа?

– Что с нас хватит.

– Хватит чего?

– Всего. С нас хватило всего. Это он летит?

Он смотрит на меня водянистыми синими глазами.

– Давай я надену на тебя шлем.

Он отбрасывает шлем, ударившись слабыми пальцами.

– Перестань, папа. Хватит!

Он пытается артритными пальцами расстегнуть ремень, но не может. И плачет в ладони, покрытые пятнами.

Они пролетают.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, чтобы увидеть, какими мы были в то лето, до трагедии, я начинаю понимать, что хотел мне сказать отец. Он говорил не о тортах, и не о почтовых каталогах, и не о воздушных путешествиях. Хотя все это он использовал в рассказе, он имел в виду не это. Когда-то были другие эмоции. У людей были чувства. Они жили в мире, который ушел, был уничтожен так основательно, что мы унаследовали только его отсутствие.

– Иногда, – говорю я мужу, – я гадаю, действительно ли мое счастье – настоящее счастье?

– Конечно, это настоящее счастье, – отвечает он, – чем еще оно может быть?

На нас нападают, вот что мы чувствовали. Менменсвитцерзендеры с их слезами и боязнью хлеба, с их странной одеждой и вонючими козами были детьми, как и мы, а мы не могли забыть о городском собрании, не могли забыть о том, что собирались сделать взрослые. Мы карабкались на деревья, играли в мяч, приходили домой, когда нас звали, допивали молоко, но потеряли чувство, которое у нас раньше было. Правда, мы не понимали, что у нас отобрали, но знали, что нам дали, и знали, кто.

Мы не созывали городское собрание, как взрослые. Наше собрание состоялось в жаркий день в игрушечном домике Трины Нидлз, где мы обмахивались руками и, как взрослые, жаловались на погоду. Мы упоминали домашний арест, но его невозможно было соблюдать. Мы говорили о баллонах с водой. Кто-то упомянул мешочки с собачьим дерьмом, которые можно поджечь. Думаю, именно тогда обсуждение пришло к тому, к чему пришло.

Вы можете спросить, кто запер дверь. Кто сложил груды растопки? Кто чиркнул спичкой? Мы все. И сейчас, двадцать пять лет спустя, когда я потеряла способность чувствовать свое счастье и вообще чувствовать, что счастье существует, это мое единственное утешение. Мы все.

Может быть, больше не стоило ждать городских собраний. Может, этот план был таким же, какие мы составляли раньше. Но городское собрание созвали. Взрослые собрались, чтобы обсудить, как не поддаваться злу, а также возможность расширить Главную улицу. Никто не заметил, как ускользнули мы, дети.

Нам пришлось оставить младенцев, сосавших большие пальцы и уголки одеял и не участвовавших в нашем плане мщения. Мы были детьми. Нам не все удалось продумать.

Когда явилась полиция, мы не «плясали варварские танцы» и не бились в корчах, как об этом сообщали. Я по-прежнему вижу Бобби с прилипшими ко лбу влажными волосами, с ярко-красными щеками, как он пляшет под белыми хлопьями, падавшими с неба, которому мы никогда не доверяли; вижу Трину, широко расставившую руки и непрерывно кружащуюся, и девочек Менменсвитцерзендеров с их козами и тележкой, на которую нагружены кресла-качалки; они уезжают от нас, и колокольчики звучат, как старая песня. И снова мир прекрасен и безопасен. Только от ратуши, как призраки, поднимаются белые хлопья, и пламя рвется в небо, словно голодное чудовище, которое никак не может насытиться.

Тони Баллантайн родился и вырос на северо-востоке Англии. В 1999 году он получил гонорар за свой первый рассказ, а наибольшую известность обрел благодаря своей трилогии в жанре жесткой научной фантастики «Recursion», опубликованной между 2004 и 2007 годами. До сих пор лишь немногие его произведения издавались за пределами Соединенного Королевства, и читателей, не знакомых с его творчеством, ждет много сюрпризов и в научном плане, и в плане фантастики.

«Воды Меривы», опубликованные в 2003 году, относят к так называемой «радикальной жесткой научной фантастике». Здесь создается вселенная, в которой не только «все, что мы знаем, неверно», но неверно все, во что страстно верят читатели фантастики. Например, Вселенная не бескрайний космос, далекий от человеческих забот, – на самом деле она всего лишь около трехсот миль в поперечнике и чрезвычайно чувствительна к присутствию и ощущениям живых существ. И любопытство вовсе не движущая сила величайших достижений, но напротив – наш величайший недостаток. И все это постепенно раскрывается с точки зрения осужденного, которого используют в невообразимо ужасных экспериментах. Это один из наиболее жутких и впечатляющих рассказов современной НФ.[14]

На столе в ожидании, когда их наденут, стояла пара ступней. Серовато-зеленые ступни, с перепонками, как у утки; они походили на ласты, только живые. Очень, очень живые.

– Мы решили начать с ног, чтобы ты мог скрывать это под обувью, пока не привыкнешь. Вероятно, лучше, чтобы никто не подозревал, кто ты такой, – сначала, конечно.

– Хорошая мысль, – сказал Бадди Джо, глядя через голову толстячка доктора Флинна на ступни. Ступни чужака, инопланетянина. Их окружал легкий туман: это пот чужака выделяется сквозь поры чужака.

Доктор Флинн протянул руку, мешая Бадди Джо дотянуться до ступней, и отодвинул их подальше.

– Потише, Бадди Джо. Я должен спросить для протокола. Ты уверен, что хочешь надеть эти ступни? Ты ведь знаешь, что, когда наденешь, снять их будет нельзя.