Флаги безжизненно свисают с флагштоков возле крылец. По садам летают бабочки. Близняшки Уайтхолл играют у себя во дворе, и над соседними дворами разносится скрип их несмазанных качелей. Миссис Ренкот в свой выходной отводит нескольких детей в парк. Меня не приглашают, наверное, потому, что я терпеть не могу Бекки Ренкот и много раз говорила ей это в школе и таскала за волосы, такие золотистые и яркие, что я не могла удержаться. День рождения Ральфа Паттерсона, и большинство маленьких детей проводит время с ним и его папой в парке развлечений Снежного Человека, где они делают все то, что можно было делать, пока снег был еще безопасным: катаются на санках и лепят снеговиков. Лина Бридстор и Кэрол Минстир ходили в кино со своей няней, чей бойфренд работал в кинотеатре и мог их бесплатно провести, так что они смотрели кино весь день. Город пуст, если не считать малышей-близнецов Уайтхоллов, Трины Нидлз, которая, посасывая большой палец, читает книгу на качелях у себя во дворе, и Бобби, который гоняет взад-вперед по улице с девочками Менменсвитцерзендер и их козами. Я сижу на пороге и срываю коросту с царапины на колене, но Бобби разговаривает только с девочками, притом так тихо, что мне ничего не слышно. Наконец я встаю и преграждаю им путь. Козы с тележкой останавливаются, колокольчики звенят, и Бобби спрашивает:

– В чем дело, Вейерс?

Недавно я обнаружила: у него такие голубые глаза, что я не могу на них смотреть больше тридцати секунд, они меня обжигают. Вместо этого я смотрю на девочек. Они обе улыбаются, даже та, что плачет.

– Что с тобой? – спрашиваю я.

Темные глаза девочки округляются, молочные белки вокруг радужки увеличиваются. Она смотрит на Бобби. Блестки на ее шарфе сверкают на солнце.

– Боже, Вейерс, о чем ты?

– Просто хочу знать, – говорю я, продолжая глядеть на девочку, – почему ты все время плачешь. То есть это болезнь или что-то другое?

– О, ради бога. – Козы поднимают головы, колокольчики звенят. Бобби натягивает вожжи. Козы под топот копыт и скрип колес наступают, но я продолжаю преграждать им путь. – А с тобой-то что?

– Совершенно законный вопрос, – кричу я его тени, стоя против яркого солнца. – Хочу знать, что с ней.

– Не твое дело! – кричит Бобби, и тут начинает говорить младшая девочка.

– Что? – переспрашиваю я.

– Это все война и страдания.

Бобби удерживает коз. Вторая девочка протягивает руку. Она улыбается мне, продолжая плакать.

– И что? С ней что-то случилось?

– Просто она такая. Все время плачет.

– Это глупо.

– Да ради бога, Вейерс!

– Нельзя все время плакать. Так не живут.

Бобби объезжает меня на тележке, запряженной козами. Младшая девочка поворачивается и смотрит на меня, потом, отъехав на некоторое расстояние, начинает мне махать, но я отворачиваюсь, не отвечая.

Большой дом на холме, до того как он опустел, а потом в него заселились Менменсвитцерзендеры, принадлежал Рихтерам.

– О, конечно, они были богаты, – говорит мне отец, когда я объясняю ему, что провожу расследование. – Но знаешь, мы все были богаты. Видела бы ты торты! И каталоги. Мы получали эти каталоги по почте, так можно было купить что угодно; тебе все присылали по почте, даже торты. Как же назывался каталог, которым мы пользовались? «Генри и Дэнни»? Что-то в этом роде. Имена двух парней. Когда я был молод, там были только фрукты, но потом, когда страна разбогатела, можно было заказать бисквитный торт с кремом, или присылали целые башни пакетов с конфетами, орехами, печеньем и шоколадом, и, бог мой, все это прямо почтой.

– Ты рассказывал о Рихтерах.

– С ними, со всей семьей, произошла ужасная вещь.

– Это был снег, верно?

– Твой брат Джейми, вот когда мы его потеряли.

– Не надо говорить об этом.

– Понимаешь, после этого все изменилось. Вот что заставило твою мать так себя вести. Большинство кого-то потеряли, но ты же знаешь этих Рихтеров. Этот большой дом на холме. Когда выпадал снег, они все катались на санках. Тогда мир был другим.

– Не могу себе представить.

– Ну, мы тоже. Никто ни о чем не догадывался. Но поверь, мы старались догадаться. Все пытались угадать, что еще они учинят. Но снег? Я хочу сказать, как можно быть таким бессовестным?

– Сколько?

– О, тысячи! Тысячи.

– Нет, я имею в виду Рихтеров.

– Все шестеро. Сначала дети, потом родители.

– Но ведь необычно, что и взрослые заразились?

– Ну, мы не играли в снегу, как они.

– Значит, тебе удалось что-то почувствовать.

– Что? Нет. Мы тогда были слишком заняты. Очень заняты. Хотел бы я вспомнить. Но не могу. Чем мы были тогда заняты. – Он трет глаза и смотрит в окно. – Это не ваша вина. Хочу, чтобы ты знала: я это понимаю.

– Папа.

– Я имею в виду детей. Просто мир, который мы вам дали, такой злой, что вы не поняли разницы.

– Мы поняли, папа.

– Ты все еще не поняла. О чем ты думаешь, когда думаешь о снеге?

– О смерти.

– Ну вот, в том-то и дело. А до того, как это случилось, снег означал радость. Мир и радость.

– Не могу представить.

– Об этом я и говорю.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Мама накладывает спагетти, пододвигает ко мне тарелку, прислоняется к кухонному столу и смотрит, как я ем.

Я пожимаю плечами.

Она прижимает холодную ладонь к моему лбу. Делает шаг назад и хмурится.

– Ты ведь ничего не ела у этих девочек?

Я качаю головой. Она собирается что-то сказать, но я говорю:

– А другие дети ели.

– Что? Когда?

Она наклоняется ко мне так близко, что я вижу резкие линии макияжа на ее коже.

– Бобби. И другие дети. Они ели конфеты.

Она сильно ударяет ладонью по столу. Тарелка с макаронами подпрыгивает, ложка тоже. Проливается немного молока.

– Я же тебе говорила? – кричит мама.

– Бобби сейчас все время играет с ними.

Она смотрит на меня, качает головой и с мрачной решимостью стискивает зубы.

– Когда? Когда они ели эти конфеты?

– Не знаю. Несколько дней назад. Ничего не случилось. Они сказали, что конфеты хорошие.

Мама, как рыба, молча открывает и закрывает рот. Она резко поворачивается, хватает телефон и выходит из кухни. Дверь захлопывается. В окно я вижу, как мама расхаживает по заднему двору, размахивая руками.

Мать созвала городское собрание, и все пришли на него, одетые как в церковь. Не было только – по очевидным причинам – Менменсвитцерзендеров. Большинство привели детей, даже младенцев, которые сосали большой палец или уголки одеяла. Я была там, Бобби со своим дедом тоже; его дедушка сосал пустую трубку и что-то шептал внуку во время обсуждения, которое быстро стало бурным, хотя особых споров не было, накал поддерживало общее напряжение; особенно горячилась моя мама – в розовом платье, с ярко накрашенными губами, даже я начала понимать, что она красива, хотя тогда я была слишком мала, чтобы понять: ее красота неприятна.

– Мы должны помнить, что мы все солдаты на этой войне! – сказала мама под аплодисменты.

Мистер Смит предложил что-то вроде домашнего ареста, но мать заметила: это означает, что кто-то из города должен будет приносить им припасы.

– Все знают, что эти люди умирают с голоду. А кто заплатит за их хлеб? – спросила она. – Почему мы должны за него платить?

Миссис Маттерс сказала что-то о правосудии.

Мистер Хелленсуэй возразил:

– Невиновных больше нет.

Моя мать, стоявшая впереди, оперлась о стол для собраний и сказала:

– Значит, решено.

Миссис Фоли, которая совсем недавно переселилась к нам из совершенно разрушенного Честервилля, встала, ссутулив плечи и нервно озираясь (из-за этого некоторые называли ее женщиной-птицей), и дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться, чтобы услышать, спросила:

– Кто-нибудь из детей заболел?

Взрослые смотрели друг на друга и на детей. Я видел, что мать разочарована: никто не сообщил ни о каких симптомах. Начали говорить о ярко раскрашенных конфетах, и тут Бобби, не вставая и не подняв руку, громко спросил: