От социалистического коллективизма к корпоративной солидарности путь тяжелый, полный разочарований, предательств, вынужденного взросления.

О недолгой истории и перспективах рабочего движения в современной России социолог Светлана Климова беседует с нашим корреспондентом Ириной Прусс.

— В начале 90-х годов вы работали в фонде, созданном американской Ассоциацией профсоюзов в помощь нашим свободным профсоюзам. Вы помогали становлению рабочего движения? Что конкретно вы там делам?

— Какому становлению? Рабочее движение фактически к 1993 году уже кончилось, остались только отдельные изолированные островки. Скорее, мы пытались его возродить.

У американских профсоюзов вообще есть идея миссионерства, они по всему миру организуют свои представительства и фонды вроде нашего, чтобы помочь рабочему движению за свои права. На их деньги в фонде работали наши юристы: выступали в судах, защищая рабочих, помогали составлять коллективные договоры с работодателями. Были консультанты по профсоюзной работе: это у ФНПР есть своя Высшая профсоюзная школа, а свободные профсоюзы обычно вырастали из стачкомов, никаких навыков организационной работы у них нет, они и стачки часто проигрывали, потому что не умели их проводить. А я в фонде занималась так называемыми связями с общественностью: пыталась пристроить в прессу информацию о положении рабочих, о стачках, писала листовки...

— Листовки? К кому обращенные?

— Чаше всего к другим рабочим того же предприятия, на котором началась стачка, — объяснение причин, требований, призыв присоединяться.

В конце концов мы организовали собственную газету, потом и журнал и рассылали по стачкомам, по ячейкам свободных профсоюзов. Была у нас такая иллюзия, что если будет информация, если восстановятся прежние связи, то и движение можно будет возродить. Как сказал один наш замечательный профсоюзник, «рабочее движение кончилось у нас здесь, в Кузбассе, когда мы перестали получать известия о рабочем движении на Украине и в Воркуте». Кончилось ощущение включенности в общее дело.

— Ваша надежда не осуществилась?

— Да, восстановить ничего не удалось. Эта информация им уже психологически была неинтересна.

— Почему?

— Это надо с самого начала... Пик рабочего движения пришелся на 1989 — 1991 годы, когда шахтеры выступали «за вашу и нашу свободу». Именно эта волна забастовок и стачек вывела демократов к власти. А потом оказалось, что свобода ваша, но совсем не наша, что рабочим от демократических преобразований, за которые они выступали, стало хуже, а не лучше. Закрывались шахты, людей выбрасывали на улицу без выходного пособия, падение производства везде абсолютно, невыплаты зарплаты, если говорить о моряках — бесконечные аресты судов за границей, люди оказывались просто на грани жизни и смерти. Многие почувствовали виноватыми и себя: они же способствовали наступлению всех этих демократических преобразований. Короче, уже не до обмена информацией, надо как-то выживать, накормить свою бригаду...

Конечно, надо было многие шахты закрывать, вывозить людей «на материк», как они говорят. Но это делалось чудовищными, варварскими способами. Шахту закрывали, и никто никого никуда не переселял. Я знаю случай, когда хозяин загробил хорошо оборудованную шахту, которой еще бы работать и работать, но которая из-за оборудования требует постоянных вложений, и оставил себе только разрез, потому что там уголь дешевле. Дешевый уголь кончился, а восстановить загубленное оборудование, вернуть квалифицированные кадры на ту шахту уже нельзя. В результате уже во второй половине 90-х годов по всей стране пошел крик, что не хватает угля, нечем топить котельные...

— Но все это происходило не из-за демократических преобразований, а скорее уж из-за того, что они не были достаточно радикальны и последовательны.

— Может быть. Но ощущение безнадежности и предательства у рабочих, особенно тех, кто поддерживал демократов, тоже понять можно.

— Простите, почему предательства? Ту свободу; в борьбе за которую они поддержали демократов, они получили ровно в таком же количестве, что и сами демократы. А если они предполагали при этом, что в экономике все останется по-прежнему, только сразу станет много лучше, то это вопрос нашей тотальной экономической безграмотности и политической наивности, а не предательства.

— Знаете, сколько я ходила и звонила по редакциям, предлагая им материал о рабочем движении? «Да что вы нам предлагаете какую-то социалистическую тематику — положение рабочих, стачки и так далее, — кому это сейчас нужно, кому интересно?!» Понимаете ли, интеллектуалов это больше не интересовало, они свое уже получили, какой-то кусочек свободы, и резвились на этом пятачке, а положение бывших союзников...

— Все-таки предательством называют пренебрежение старыми клятвами в верности чему-либо; не помню, чтобы интеллектуалы клялись в верности рабочему движению, хотя они, конечно, обрадовались, когда рабочие их поддержали. А почему сами рабочие не отстаивали свои права?

— Потому что нет таких навыков. Потому что не хватало харизматических лидеров, еще и умных, и дальновидных.

— А какими были лидеры первых свободных профсоюзов?

— В основном, это были люди трех типов. Первый — человек, которому не удалось самореализоваться в профессии, в жизни, и он бросился на новое поле деятельности со всем пылом нерастраченной энергии. Это чаще всего люди с высшим образованием, инженеры; многие из них потом выдвинулись как политики: председатель профсоюза горняков, например, заседал в Президентском совете.

Второй тип — от станка, с распухшими пальцами, не отмываемыми до чистоты, в вытянутом свитере; они ничего не хотели для себя лично — ни карьеры, ни каких-то послаблений. Они действовали здесь и сейчас, практически не выходя за рамки ситуации, и другой общественной деятельности для них не было. Чаще всего они продолжали работать у станка, потому что на взносы свободных профсоюзов не проживешь. Их жены и дети становились их секретарями, потому что к ним обращались в ночь- заполночь, никакого офиса у них не было, звонили и приходили прямо домой. Если же жена не разделяла ни взглядов, ни энтузиазма мужа, семьи трещали по швам. Впрочем, эго происходило в семьях и профсоюзных лидеров первого типа. Но этим пришлось хуже всех: когда директора опомнились и приспособились к новой ситуации, их просто выжили с заводов, а сменить вид деятельности они не могли.

Третий тип, как бы мне его обозвать? Шантажистом не хочется, это все хорошие ребята, но если честно, они занимались настоящим шантажом. Это лучшие рабочие, самые квалифицированные, их повсюду не хватает, их на любом производстве подавляющее меньшинство. Сколотятся человек десять в такую группку, и давай права качать или просто требовать повышения зарплаты. Я одного такого спрашивала: не страшно против начальства идти? Уж больно вас мало, сомнут. А он: я сколько попрошу, столько они мне и дадут, им деваться некуда, я им нужнее, чем они мне. Я себе цену знаю и везде работу найду, а они кого на мое место поставят?!

Никому в эту группу путь не заказан, только другие побоятся, потому что ресурсы их послабее, на каждого у мастера своя уздечка имеется: прогулял, на работу опоздал, пьяненький приходил — в случае чего припомнят. Ну и получается, что защищает такой профсоюз только интересы лучших рабочих...

— Вы говорили, у них не было никаких навыков рутинной профсоюзной работы...

— И не рутинной тоже...

— Почему они не объединялись с ФНПР хотя бы там. где традиционные профсоюзы занимали сходную позицию ? У тех не только навыки, у тех и оставшаяся от ВЦСПС собственность, и численность огромная...