И не отпускала теперь Мария мачеху одну никуда, всюду сопровождала её — в прогулке ли по лугам или в тенистом саду на скамейке, — рассказывала ей истории из их турецкого житья-бытья, мучила вопросами о здоровье.

— Да здорова я, не видишь, что ли, — сердилась мачеха, но покорно слушалась советов Марии: всё-таки та была старше её на три года и многое знала о родах, потому что видела, как рожала её мать.

Анастасию берегли от этих знаний.

Едва они приехали и мальчишки пустились бегать взапуски по рощам, лесам и лугам подмосковной деревни, как Мария села писать письмо отцу — она просила прислать лучших докторов и повитуху, опытную в этих делах.

Вместо докторов и повитухи приехал сам князь — бросил все дела, благо царь всё ещё не возвратился из-за границы, и сенаторы разленились, не приходили в присутственное место по неделе, а то и по две.

Мальчишки с восторгом встретили отца, легко выпрыгнувшего из дорожной коляски, повисли на шее. Он расцеловал детей, обнял Марию и только потом подошёл к Анастасии, вышедшей на низенькое крылечко деревянного дома, и стыдливо прошептал:

— Это правда?

Она также смущённо кивнула головой, и лишь тогда он обнял её за плечи и повёл в дом.

Так же, как и Марию, его угнетала мысль о проклятии визиря: неужели исчезнет его господарский род, неужели никому из его потомков не достанется жить в грядущих веках?

И теперь луч надежды и радости сверкнул и для князя, и для Марии — всё это враки, проклятие визиря не коснётся их, и подтверждением тому был уже округлившийся живот Анастасии.

К самому рождению ребёнка подъехали и доктора: Пётр своим указом из-за границы велел приставить к жене князя самых лучших.

У Кантемиров был и свой — Поликала, грек, владеющий всеми секретами современной медицины, которого они вывезли из Стамбула.

Но Пётр прислал своего личного врача, Блументроста, всю жизнь его пользовавшего, а уж повитуху отыскала мать Анастасии, княгиня Ирина Григорьевна.

Словом, столько суеты, столько глаз было вокруг, что Анастасия казалась недовольной — обыкновенное дело, жена родит ребёнка, только и всего, а тут такое столпотворение...

Анастасия носила ребёнка на удивление легко и бодро — ни тебе капризов в отношении еды, ни тебе странностей в поведении. Лишь белокожее лицо подурнело — всё покрылось коричневыми большими и малыми пятнами, и это беспокоило Анастасию сильнее всего.

— Сойдут эти пятна, доктор? — постоянно обращалась она то к одному, то к другому врачу, а то и к повитухе, отыскивала какие-то мази, хоть доктора и запрещали ей покрывать чем-либо лицо, и украдкой старалась протирать пятна то квашеным молоком, то кобыльей мочой.

Но пятна оставались пятнами, даже росли, и к самому рождению ребёнка Анастасию было не узнать: грузный выпуклый живот, походка вперевалку, закапанное коричневыми пятнами лицо, и только волосы, блестящие, белокурые, слегка рыжеватые, всё ещё отливали свежестью и красотой.

«Боже мой, — думала иногда про себя Мария, — неужели и я когда-нибудь, когда выйду замуж, буду такой же страшной, безобразной, неужели и я стану такой вот раскорякой?»

И давала себе слово, что никогда ни за кого не выйдет замуж, если только её рыцарь не позовёт её за собой...

Ещё в обед Анастасия весело давилась огромным куском мяса, ещё вечером глотала горячий крепкий бульон, а к ночи переполошился весь дом — Анастасия закричала в голос, страшно, грубо, по-звериному.

Трясущимися руками накинул князь на плечи бархатный архалук, слетел по деревянной лестничке вниз и бросился будить докторов — у него не хватило сил, чтобы приказать слугам разбудить их...

Доктора поднялись в комнату Анастасии, едва князь влетел в палаты, отведённые им, — они уже давно ожидали развязки и потому даже спали вполглаза.

Прибежала и повитуха и тут же принялась хлопотать, не обращая внимания на стоны и крики роженицы, — появилась и горячая вода, давно каждый вечер заготовлявшаяся, и простыни, и полотенца, и всё, что было нужно для приёма младенца.

Мария тоже не спала: едва заслышав крики Анастасии, она стремглав взлетела по лесенке в её комнату.

Но доктора и повитуха грозно прикрикнули на князя и Марию, выгнали их из родильной комнаты, и, словно бы в чём-то виноватые, отец и дочь спустились вниз, спросили себе чаю и сидели над остывшими чашками молча, всё время прислушиваясь к тому, что творилось наверху.

Они сидели бездумно, даже не перебрасываясь словами, будто были одно целое, одинаково мыслили и одинаково чувствовали, и лишь каждый последующий крик вызывал на их лицах болезненные гримасы, и тогда они взглядывали друг на друга и прятали глаза, словно скрывая друг от друга страх, боль и смятение.

Так прошла почти вся ночь — крики и стоны, звериный вой наверху, ласковые голоса докторов и повитухи, суета слуг, носившихся по узенькой лесенке вниз и вверх то с тазом горячей воды, то с мешком окровавленных простыней...

Только к самому утру затихла Анастасия, и послышался новый звук, даже не звук — странный писк, не похожий ни на что.

И тогда сразу подскочили отец и дочь — этот писк означал, что ребёнок родился, что он жив и что это — начало новой жизни всей семьи.

Они обнялись, движимые одним и тем же чувством: ещё один член семьи появился, ещё один Кантемир живёт в миру.

— Поглядите на дочку, — весело пригласил их Поликала с самого верха лестницы.

И оба кинулись наверх. Кантемир прыгал через две ступеньки, а Мария шла за ним.

Крохотный свёрток был уже запакован, виднелось лишь крохотное личико, красное и опухшее.

Анастасия увидела мужа и падчерицу и, капризно растягивая слова, потребовала:

   — Ну сколько можно просить, дайте хоть каши или что там у вас, смерть как хочется есть...

Она даже не смотрела на новорождённую дочку — ей достаточно было, что она отмучилась, что пятна на её лице теперь сойдут сами собой, а за дочерью присмотрят, на то она и княгиня...

Кантемир взял на руки крохотный свёрток, подержал и сказал негромко:

   — Смарагдой назовём...

   — Нет, Екатериной, — упрямо возразила роженица.

   — Ну, пусть будет Смарагда-Екатерина, везде ведь двойным именем называют, — поправила отца Мария.

   — Ладно, пусть так и будет, — согласился отец.

В это своё заграничное путешествие Пётр, как всегда, отправился в сопровождении целой свиты, которую составляли Екатерина со своими пышными и дебелыми статс-дамами, камергером Монсом и немалым штатом гувернанток, поварих, уборщиц дипломаты и военные, денщики царя и его доктора. Петру необходимо было как можно скорее закончить войну со Швецией, которая продолжалась уже шестнадцатый год, а победы всё ещё было не видать.

Северный союз всё время находился на грани развала, и царь надеялся заключить ещё кое-какие соглашения, чтобы добиться перевеса.

Толстого вместе с Рагузинским, Куракиным, Шафировым Пётр вызвал в Париж, куда отправился после консультаций с датским королём и устной договорённости о высадке десанта в шведской провинции Сконе.

Пётр Андреевич сразу же разобрался в сложнейшей обстановке и противодействовал затее Карла XII свергнуть английского короля и посадить на престол угодного ему претендента, — Карл даже принял на свою службу до тысячи бунтовавших против английского короля офицеров и намеревался послать их в Англию: ему нужны были не только французские, но и английские субсидии для продолжения войны.

Однако усилия русских дипломатов, и в частности Толстого, позволили русскому царю послать информацию об этом в Англию, и затея Карла провалилась.

Деятельно участвовал Толстой и в заключении договора с Францией.

Хоть и посмеялись здесь над мечтами Екатерины о свадьбе короля с Елизаветой, но заключить договор не отказались — Франция не стала больше по этому трактату субсидировать шведского короля.

Десант, который предполагалось высадить в Сконе, готовился в Копенгагене.