Когда Кантемир закончил петь и в комнате пронёсся последний протяжный звук теперь уже государственного турецкого гимна, Толстой подумал, почему до сих пор нет в русских войсках такого же гимна, зовущего к отваге и победе.

   — Сильная песня, — только и сказал он. — И как ты, молдаванин по рождению, сумел так уловить турецкий дух, эту страсть к схваткам и битвам, как смог передать всё это в такой коротенькой песне?

   — Да, по рождению я молдаванин, — грустно улыбнулся Кантемир, — но с одиннадцати лет я изучаю эту страну, люблю её, как свою собственную, уважаю её народ, как свой собственный, хотя и страдаю за мою нищую покорённую отчизну... — Он горестно поник головой. — Я только что вернулся из поездки в Яссы. Мой старший брат Антиох стал господарем Молдавии, я же его полномочным представителем в Стамбуле. Но Боже ты мой, как же унижена и растоптана моя страна, какой нищетой и ужасом покорения веет от неё! И не радуют её прекрасные зелёные мягкие холмы, когда видишь на дорогах сотни детей, оставшихся без родителей, угнанных в рабство, когда на этих зелёных холмах лишь разорение и позор...

Он замолчал. Да, Толстой тоже видел нищету и разорённость Молдавии, когда проехал по ней, видел, как уныло и устало её прекрасное лицо...

   — Наверное, мой брат недолго будет господарем, — печально продолжил Кантемир. — Чтобы собрать бир, налог на господарский трон, заплатить выкуп, надобно быть совсем уж зверем, обирать и без того разорённых крестьян. А мой брат не таков, сердце у него доброе и милостивое...

Толстой сочувственно молчал, понимая, что Кантемиру не с кем больше говорить на такие темы.

   — Последний господарь, Михай Раковицэ, ввёл даже налог на коров, и тогда вовсе уж застонали молдавские крестьяне — начали резать своих кормилиц, потому что больше платить нечем. Порезанную скотину не вернёшь, и хоть брат тотчас отменил этот налог, да сколько ещё лет надо, чтобы выросла новая и хоть какая кормилица была у крестьянской семьи...

Он снова поник головой, вспоминая своё недавнее путешествие в Яссы, толпы нищих на церковных папертях, почернелые, словно неживые, лица работников земли, не могущих прокормить самих себя, банды озверелых гайдуков, бегущих в леса, чтобы скрыться от этих невыносимых условий жизни и так же грабить, как грабили все те, кто стоит выше...

Кантемир больше ничего не сказал. Что толку жаловаться, стенать, если ничем не можешь помочь своей родине?

Он только знал, что, если когда-нибудь доведётся ему стать у кормила власти в родной своей Молдавии, он придумает какой-то выход из этого ига, из положения, крайней бедности и нужды, которым тяготилась вся его страна.

Когда Кантемир ушёл, Толстой ещё долго был во власти тех мыслей, что одолевали и молодого дипломата, и Константина Дуки, у которого Пётр Андреевич был в гостях в Яссах и который познакомил его с плачевной участью своей страны, стонущей под игом Турецкой империи, просил его поговорить с русским царём, чтобы тот принял в своё подданство Молдавию, чтобы избавил православных христиан от злой участи быть порабощёнными османами.

Но что он, Толстой, мог ему тогда ответить? Он, который ехал в Турцию с самой миролюбивой миссией и чьей главной задачей тогда было не допустить войны с Турцией?

Едва он подумал об этом, как мысли его сразу перескочили на день сегодняшний. Значит, подействовало его сообщение, мать султана всё сразу поняла, втолковала своему молодому сыну, что зреет заговор, что Далтабан стоит во главе его, что армия для похода на Крым нужна лишь для соединения с крымчаками и, вернувшись, свергнет его с трона.

Толстой едва не запрыгал от радости. Затея его удалась, его интрига привела к тому, что источник опасности для России устранён. Теперь уже нет великого визиря, который готовился к войне с русскими, поминутно поминал позор Азова и готовность отобрать его у России. Нет Далтабана — нет и войны.

Пётр Андреевич быстро придвинул к себе свиток бумаги. Нужно сообщить в Москву, что необходимость в больших расходах миновала, не надо собирать мягкую рухлядь и снова и снова подносить её жадным турецким чинушам.

Он писал и писал, и к утру эстафета была готова, и тайный гонец помчался через все границы, чтобы вручить депешу самому царю.

И хоть вновь жаловался он на утеснения и тяготы, но сердце его пело. На сегодня он выполнил свою задачу — отвратил такую кровавую войну с турками, какой она была всегда.

А наутро Пётр Андреевич получил фрукты, провизию, цветы, табак и роскошный чубук для кальяна от нового великого визиря — Асан-паши.

Узнал о нездоровье Толстого новый визирь и любезно послал ему подарки и цветистые пожелания доброго здоровья.

А ещё через неделю пожаловали русскому послу и новое подворье — просторный двор с тенистым садом и прекрасными фонтанами, разбросанными по нему. И хоть вышло послабление русскому послу, да он всё не доверял туркам и снова и снова налаживал связи, изучал всю информацию, которую доставляли ему его многочисленные друзья, сопоставлял, думал...

И вдруг как радостную весть с неба объявили ему о Полтавской битве.

Ах, как же повезло Петру, когда у Карла XII разыгралось самолюбие, когда этот неустрашимый шведский король, непобедимый и быстрый, увяз на долгие девять лет в польских делах! Показалось Карлу, что он может безнаказанно свергать и сажать на трон королей, кроить границы и всю карту Европы так, как он хочет. Да, он двинулся в Саксонию, чтобы вынудить единственного союзника Петра, Августа Саксонского и польского короля, сдаться на милость победителя. Всё перед ним трепетало, всё бежало перед славой неустрашимого и победоносного полководца.

Войска Августа и даже русские полки, данные ему Петром, сдавались Карлу. Нигде не дал ему битвы Август и в тайниках души давно лелеял мысль бросить на произвол судьбы Петра и его войско, пожертвовать даже польским престолом, лишь бы сохранить саксонскую корону.

Ничего не говорил и ничего не писал он Петру, а тайно, без всяких свидетелей, встретился с Карлом в загородном замке Альтранштедте, расположенном поблизости от Лейпцига, и здесь предал Петра, предал Россию.

Договор со шведским королём гласил, что Август отказывается от польской короны, выдаёт всех дезертиров, а русские войска отдаёт Карлу.

Но как будто сама судьба хранила ни в чём не повинных русских солдат: разлились реки, шведы вынуждены были остановиться, застигнутые врасплох стихией, и русское войско почти без всяких потерь отошло к Киеву.

Пётр остался один: сколько ни хлопотал он о коалиции против шведского короля, все его усилия оказались безрезультатными — Австрия, Франция, мелкие германские княжества лишь со злорадством следили за единоборством Петра и Карла.

Не было у России союзников, никому не нужны были её интересы, никому не нужна была в Европе сильная Россия, потому и сказал однажды с горечью русский царь, что у России только два союзника — армия и флот.

Пётр прекрасно понимал, что дело идёт к тяжёлому концу: шведская армия хорошо вооружена, дисциплинированна, обучена всем новейшим приёмам любого боя, привыкла к победам и потому казалась неустрашимой.

Но девять лет самолюбования Карла, утряски польских дел не прошли ему даром. Он потерял время, он сам заставил Петра готовиться к дальнейшей войне, реорганизовывать всю свою армию, подгонять медлительных полководцев-вельмож, готовить новое вооружение, переливать церковные колокола в большие пушки. Эти девять лет были для русской армии благодетельными и поистине плодотворными...

Пётр часто размышлял: кабы повернул Карл сразу на Москву, не стал копаться с передачей корон в Польше, неизвестно, как обернулось бы дело.

Русский царь никогда не терялся перед первой неудачей, она словно подстёгивала его, подхлёстывала, вынуждала снова и снова учить и переучивать своих военачальников, лупить их палкой за медлительность, чисто русскую неповоротливость, нерасчётливость...