Главное было сделано — теперь оставалось надеяться лишь на сообразительность и ум матери султана. За то, что эта женщина имела политический ум, говорило хотя бы уже то, что она убедила нового султана, Ахмета, не убивать своих братьев, и это было первым случаем, когда, вступая на престол, султан не воспользовался своим правом удавить всех своих братьев, чтобы прекратить всяческие попытки заговоров и смут в государстве. Любой новый султан первым делом повелевал сделать это. Оба сына этой матери не стали поступать по традиционной формуле. Потому и Ахмет лишил своего брата Мустафу трона только по требованию янычар...

Но поймёт ли она, насколько серьёзно положение, насколько Далтабан готов к заговору, насколько огромная армия, посланная к крымчакам, может быть подготовлена к свержению султана?

Толстому оставалось только ждать. И он нетерпеливо ждал, каковы будут последствия встречи с таким, казалось бы, незначительным лицом султанского двора, как главный евнух, управитель султанского гарема и самый приближённый к матери султана человек.

Несколько дней ещё он провёл в постели, пользуясь случаем свалить свою бездеятельность на хворь, одолевшую его. Мази и травы Селима-оглы и в самом деле немного подлечили Толстого. Он встал с постели лишь тогда, когда получил первые известия о последствиях встречи.

Под вечер, когда только-только занялось красное закатное зарево на небе, на посольский двор прибыл Дмитрий Кантемир. Он испросил позволения у великого визиря навестить больного русского посла, с которым уже давно имел хорошие отношения.

Едва Кантемир вошёл, как Толстой поднялся со своей постели, всё ещё в бархатном архалуке[13] и мягких башмаках на босу ногу.

   — Лежите, лежите, Пётр Андреевич, — бросился успокаивать его Кантемир, — я очень опечален, что пришлось вас побеспокоить. Все эти дни, что вы лежали, я думал о вас, но не мог раньше заехать справиться о вашем здоровье.

Они расположились в мягких креслах, привезённых Толстым ещё из России.

   — Спасибо, разодолжили старика, — растрогался Пётр Андреевич, — а как там моя крестница? Хороша ли, всё ещё задаёт каверзные вопросы, на которые и старики иногда не в силах ответить?

   — Дочка, слава Богу, здорова, а жена разрешилась вторым сыном, тоже, слава Господу, всё в порядке.

Они уселись по краям письменного стола Толстого, и неизменный Андрей принёс угощение по-русски — рюмку водки для самого Толстого, копчёных угрей и отбивную говядину для гостя, а также неизменные кофе и кальян.

   — И как это вас пустили ко мне зоркие мои стражи? — удивлённо спросил Толстой, когда первые слова приветствий были закончены.

   — Ах да, вы же болели и ничего не знаете, — спохватился Кантемир. — Сегодня на большой диван был призван великий визирь Далтабан-паша. И султан изволил самолично обратиться к нему с вопросом: для чего была снаряжена такая огромная рать в Крым? Далтабан сказал, что крымчаки вели себя вольно, что не слушают распоряжений и наказов султана, потому он и снарядил триста тысяч солдат для их усмирения. Услышав такую цифру, весь диван переполошился. Как, едва ли не всю армию отправить в Крым? Посыпались вопросы, доводы. Султан долго хмурился, но ничего не сказал, а при выходе из дивана янычары схватили Далтабана и отвели в Семибашенный замок. Только несколько позже султан приказал: «Удавить в ночи...»

   — И конечно, приказ султана уже исполнен? — с живостью спросил Толстой.

   — Даже и новый великий визирь назначен — Асан-паша...

Толстой взглянул на образ Богородицы, висевший в его кабинете, быстро перекрестился и произнёс вполголоса:

   — Слава тебе, Господи!

   — Так что теперь вам выйдет послабление, — улыбнулся Кантемир.

Толстой зорко взглянул на молодого дипломата. Невысокого роста, но очень стройный и подвижный, с большими чёрными глазами и носом горбинкой, он был очень похож на природного турка, но яркая свежесть румяных щёк и чистая выбритость подбородка выдавали его нетурецкое происхождение.

   — Почему так думаете? — спросил Толстой.

   — Даже ваши свирепые янычары сами отперли мне ворота, — спокойно ответил Кантемир.

   — Уже знают, уже все знают, лишь я один сижу здесь взаперти и ничего не знаю. Больной старикашка, никому не нужный, — вот кто таков я, — запел Толстой свою извечную песню.

   — Это вы-то? — расхохотался Кантемир.

Он уже давно понял характер, нрав Толстого и не принимал всерьёз его шуток и жалоб.

   — И что же было ещё сегодня в диване? — словно бы ненароком спросил Толстой.

   — О, сегодня я удостоился высочайшей похвалы, — хитро усмехнулся Кантемир. — Сегодня в диване мне приказали спеть ту песню, что я написал на турецком языке и сочинил для неё турецкую же музыку...

   — Да ведь вы же и нотные знаки изобрели для турок, — подсказал Толстой.

   — Что же делать, если у них пока что не было средства для записи музыки на бумаге? — ответил Кантемир.

   — Так что же ваша песня? Успешна ли была? Или только услышана, но не оценена по достоинству? Большинство мирских владык предпочитают лишь то, что им нравится, неважно, хорошо это или плохо, они слышат только себя...

Кантемир помолчал.

   — Во всяком случае, султан наградил меня перстнем с большой бирюзой, — сообщил он.

   — А камня подороже у него не нашлось? — ехидно спросил Пётр Андреевич.

Кантемир оглянулся по сторонам, словно бы призывая забывшегося хозяина к молчаливости, когда речь идёт о сильных мира сего.

   — Ладно, болтливый старик разболтался и несёт всякую чушь, — ответил Толстой на эту предосторожность. — Но в моём доме если и есть уши, то они не знают итальянского...

Они, как всегда, разговаривали на итальянском.

   — И что же? — поторопил Кантемира с рассказом Толстой.

   — Я взял тамбур, ударил по струнам и спел свою песню. И назвал её «Турецкий марш».

Толстой заволновался.

   — Непременно, непременно спойте её мне, я хочу тоже услышать, уважьте больного старика...

   — Опять вы за свои жалобы, — улыбнулся Кантемир. — Так и быть, спою. Но у вас же нет тамбура?

   — А янычары мои на что? — спохватился Толстой.

Он постучал по столу, и тут же из-за дверной портьеры показался лакей.

   — Живо одолжи у наших стражей тамбур и принеси сюда, — велел Толстой. — А вы рассказывайте дальше, как было дело.

   — Да нечего и рассказывать, — пожал плечами Кантемир, — просто султан объявил мою песню государственной песней, военным походным маршем, и приказал всем солдатам разучить её. Завтра я поеду в полки янычар распространять мою песню...

   — Значит, нечто вроде гимна, — изумлённо пробормотал Толстой.

   — Как будто так, — вновь улыбнулся Кантемир.

Толстой взволнованно глядел на своего молодого друга.

   — Мало того, что книжки пишешь, — бормотал он, — так ещё и государственные гимны сочиняешь... Постой, как это называется? Хоть и читал я его, да латынь с трудом разбираю...

   — Да будет расхваливать меня, — удержал его Кантемир. — Лучше послушайте.

Андрей уже принёс тамбур — род небольшого бубна, обтянутый кожей с обеих концов.

Пробуя звук, Кантемир ударил по прозрачной, тонкой коже тамбура. Протяжный чистый звук разнёсся по комнате.

Кантемир выбил на коже целую дробь тягучих звуков. И почудилось Толстому, что бесчисленная турецкая рать идёт на Русь. Он хорошо помнил эти звуки, рождающиеся в войсках турок, когда они сидели в осаде в Азове и пели свои заунывные тягостные песни...

Но пронёсшаяся дробь сменилась чистым ясным голосом Кантемира, и под эту барабанную дробь, под воинственные и чёткие звуки он запел воинственную и красивую песню, мужественную и бодрую. Неслись и неслись звуки, и Толстому уже казалось, что всё поле перед русскими палатками заполнено бесчисленными палатками турок, их боевым кличем и дикими бессмысленными звуками.

Да, песня действительно была хороша, рождала в душе гордость и мужество, и даже слова песни, лишь изредка перемежавшие барабанную дробь тамбура, были под стать схватке воинов, их неудержимой отваге, боевому мастерству и стремлению победить.