И тогда он взглядывал на Екатерину.
В России никогда не считалась некрасивой дородность женщин, наоборот: чем полнее была женщина, тем считалась лучше и красивее.
Но Екатерина после своих одиннадцати родов слишком уж расплылась, ни один корсаж не выдерживал её пышной груди, а кринолины уже не скрывали её тяжело раздавшихся бёдер.
Да и постарела она: морщинки легли вокруг небольших карих глаз, слегка опустились углы губ, и уже не было в них прежнего сладострастного призыва.
Но он всё ещё любил свою Катеринушку, друга сердечного, и потому перемены в её внешности проходили мимо его сознания.
И только представляя себе Марию, её высокую, тонкую, как тростинка, фигурку, её нежную шею, к которой так и хотелось припасть поцелуем, её розовые мягкие губы, он понимал, как стареет Екатерина.
«Да ведь и я не молодею», — обрывал он себя даже мысленно, тут же стирал в памяти образ молоденькой молдавской княжны и погружался всецело в свои дела и заботы...
А Мария терзалась день и ночь. Умчался Пётр, умчался далеко и надолго, и ни весточки никакой, ни привета, ни хоть отзвука не было от него.
Он не выходил у неё из головы, она вспоминала и то, и это, перебирала в памяти то взгляд орлиный, то слова, сказанные вскользь, находила в них новый смысл — и тосковала.
Как хотелось ей увидеть его хоть на минуту, подсмотреть в дверную щёлку, услышать его короткий басовитый смешок!
Наступало нежаркое северное лето, и Мария уже распорядилась, чтобы вся семья собиралась в подмосковное сельцо Чёрная Грязь, которое подарил князю Кантемиру царь ещё во времена жительства в Москве.
Сам князь оставался в Санкт-Петербурге, трижды в неделю присутствовал он в Сенате, и дела требовали его житья здесь, в столице.
А мальчишки мечтали вволю побегать по зелёным полям и лесам Подмосковья, поплавать в небыстрой чёрной воде протекавшей возле усадьбы речки, пошалить на свежем воздухе, в тени вековых деревьев и смолистых сосен.
Анастасия не вмешивалась больше в дела управления домом — она уже поняла, что падчерица с её властным и крутым нравом, тихая на вид, но внутри словно бы сделанная из железа, не даст ей спокойно владеть и князем, и домом.
И она покорно согласилась с Марией, когда та разъяснила ей все преимущества летней жизни в Подмосковье: и дешевле, и дети отдохнут от туманов и вечной влаги, да и самой Анастасии пойдёт впрок эта летняя кочёвка.
Скоро стали собираться на княжий двор кареты, телеги и двуколки, раскладывалось всё, что нужно было для отдыха в деревне.
А брали с собой всё, вплоть до посуды и большого запаса свечей, тёплых одеял и даже книжек для чтения.
В один из особенно тягостных дней, когда на голову сыпался не то дождь, не то сырой капельный туман, подъехала к высокому княжескому крыльцу карета, в которой должны были поместиться сама Мария с Анастасией и две их горничные, а потом подкатила повозка, крытая новой блестящей рогожей, в которую впихнули всех мальчиков с учителями Анастасием Кондоиди и русским Иваном Ильинским: даже летом не оставляли они занятий — Мария неукоснительно за этим следила.
Князь расцеловался с супругой, тихонько сказал Марии:
— Будь с ней поласковей, она очень добрая и хорошая...
Мария кивнула головой и подала знак к отъезду.
Заскрипели высокие дубовые ворота, коляски и кареты дёрнулись и скоро скрылись из глаз Кантемира в тумане...
Мария заблаговременно позаботилась обо всём — о местах стоянок на ночь, о провизии, подумала и о своём любимом кофе.
Сидя напротив Анастасии, она вдруг увидела на её белоснежном прямом носике коричневое пятно.
— Где-то измазалась, — недовольно сказала она на правах старшей и потянулась, чтобы стереть, держа в руке чистый платок.
Анастасия дёрнулась, отворачиваясь, и также недовольно пробормотала:
— Я уж стирала, никак не отходит...
Обе горничные, ещё далеко не старые, но уже пожившие женщины, дружно рассмеялись.
Анастасия и Мария резко обернулись к ним, не понимая, что на них нашло, почему они так смеются.
— Боярышня, — заговорила одна из них, гречанка, которую Мария вывезла ещё из Стамбула, — не понимаешь, что ли...
Она говорила на греческом, и Мария недоумённо глядела на неё.
— Чего я не понимаю? — поджала она губы.
«Когда сидишь в таком тесном пространстве, как полутёмное нутро кареты, невольно становишься ближе к слугам», — подумала она и только хотела было отчитать служанку, как та шепнула ей на ухо:
— Не видишь, что ли, боярышня, госпожа княжна, тяжела твоя мачеха.
До Марии не сразу дошёл смысл слов служанки. Что значит «тяжела», как это перевести на русский? И лишь тогда, когда до неё дошёл смысл этих слов, она по-настоящему испугалась: взяла на себя такую ношу, мало что братьев везёт с собой, так ещё и беременную мачеху...
Она поглядела на Анастасию — коричневое пятнышко резко выделялось на её белом носу.
— А ты и не знаешь, мачеха? — в упор спросила она.
Анастасия покосилась на Марию: что она должна знать?
И вдруг Мария представила себе будущего ребёнка отца — брата или сестру, неважно, крохотный комочек, весь в кружевах и лентах, — и у неё радостно задрожали руки: значит, не действует наговор Балтаджи Мехмед-паши, великого визиря, проклявшего всю семью Кантемиров, предсказавшего, что исчезнет этот род с лица земли.
Она и сама не знала, как глубоко и больно вошло в неё это проклятие и сидело в сердце, как заноза, которую нельзя вытащить, напоминающая о себе лишь иногда тупой неутихающей болью.
Мария неожиданно приподнялась со своего места, ткнулась лицом в испятнанный нос мачехи и принялась целовать её в губы и щёки.
— Да что с тобой? — вскричала Анастасия. — То мрачна, как ночь, то вдруг всю обслюнила...
— У отца будет ребёнок, — тихонько сказала ей Мария.
— Ну что ж, будет так будет, — равнодушно ответила Анастасия, — мне-то что.
— Так ведь у тебя, у тебя, — твердила Мария, всё ещё тыкаясь лицом в лицо мачехи, едва не падая при каждом толчке кареты.
И Анастасия обмякла. Она глянула в сияющие глаза Марии, неожиданно всхлипнула и громко сказала:
— Я уж подозревала, да не знала, правда ли...
Мария пересела к Анастасии, согнав с места горничную, обняла её за полное белое плечо, такое тёплое под лёгким платьем и душегреей, и горячо заговорила:
— Прости меня, я только теперь понимаю, что ты жена моего отца, что вся семья наша в прошлом, а теперь надо жить для новой жизни...
Анастасия почти ничего не постигла из того, что шептала Мария — та по-прежнему говорила на греческом, — и лишь косилась на неё напряжённым синим глазом.
— Прости, — ясно и раздельно повторила Мария на чистейшем русском, — прости меня, прости братьев, что доставляли тебе столько тяжёлых минут. Отныне мы все будем беречь и охранять тебя...
И невольно закапали слёзы из глаз Анастасии, она прижала Марию к сердцу, и обе зарыдали.
И словно бы уходило из них всё то тёмное и нелепое, что копилось со дня свадьбы, словно бы растворялось в этих слезах, и нарождалось новое чувство — чувство сострадания, жалости и любви.
Далеко им было ещё до полного примирения, и много было ещё говорено, и много высказано обидного и трудного, но первые эти слёзы уже проложили тропинку к пониманию.
Мария будто превратилась в старшую сестру, подругу Анастасии, оберегала её от толчков и уханий кареты по дорожным ухабам, старалась на ночёвках выделить ей лучшее, самое мягкое место, утихомиривала расходившихся братьев — словом, Мария приняла Анастасию в свою семью.
Путешествие от Петербурга до московского дома Кантемиров, а потом до их подмосковной деревни Чёрная Грязь заняло полных две недели.
И всё это время Мария с особенным вниманием и заботой следила за Анастасией: первая кружка горячего молока и первая плацинда[27] с творогом по утрам предназначались мачехе, в обед подавались только её любимые блюда, а уж вечером заставляла Мария Анастасию выпивать чашку крепкого горячего бульона — она всё ещё помнила, как тяжело рожала её мать сыновей, как она ухаживала за ней, и все её навыки теперь пригодились.
