Этим и объяснялось, почему, впав в немилость, кардинал отправился в Прованс и Дофинэ. Но, будучи величайшим политиком за последние несколько веков, он понимал, что сможет влиять на поступки Короля, только сделавшись для него необходимым. Король же был робким и нерешительным, не способным управляться со множеством дел. Маршал де Грамон, преданный кардиналу, сразился с врагом при Онкуре{96}, но его поражение оставило беззащитными границы Пикардии. Когда Король получил это известие, он обратился к кардиналу, чтобы тот отдал приказ; и не только кардинал, которому Король только что запретил возвращаться ко двору под благородным предлогом, был срочно вызван на место, но и сам Король, хотя осада Перпиньяна все еще продолжалась, устремился навстречу, для того чтобы, поскольку кардинал был все еще болен, увидеть его незамедлительно.
Как раз в это время я передал Королю договор, о котором шла речь. Позаботившись о том, чтобы мой визит остался незамеченным, он приказал мне возвращаться назад. Я встретил господина кардинала в пути; он был не так болен, чтобы не следовать за мной. По моем возвращении господин де Сен-Мар и господин де Ту, которому тот доверил свои тайны, уже были арестованы. Король вернул кардиналу свое расположение, но этот великий человек, глубоко удрученный тем, как, невзирая на его долгую службу, монарх обошелся с ним из-за лживых наветов, заболел еще сильнее. Из-за геморроя ему пришлось накладывать пиявки и обращаться к хирургам. Но это не помогало; всю дорогу он не покидал кровати, которую носили на плечах швейцарцы{97} (эту обязанность чаще всего исполняли они), и надо было ломать стенные перегородки, чтобы внести его в комнату. Но в его немощном теле жил самый твердый дух.
Пока большинство людей при дворе радовалось его недугу, я приходил в отчаяние, видя моего доброго господина в таком состоянии. Поскольку он принизил частных лиц, возвеличив Короля, многие желали ему скорой смерти, чтобы наконец вновь устроить свои дела. Слабодушие Короля подавало им большие надежды. Король же в это время большей частью сидел у себя в покоях и молился, и хотя это занятие вполне подходило христианнейшему государю, но все же мало соответствовало облику сильного правителя, власть которого подрывалась заговорами.
А тем временем открылся процесс против господина де Сен-Мара и господина де Ту, которых отправили в Лион, в замок Пьер-Ансиз{98}. Молодость одного (а Сен-Мару было всего двадцать два года) и честность другого вызывали сострадание к их судьбе, а поскольку кардинала не любили, то гораздо чаще упоминали его жестокость, нежели справедливость. Утверждали, что он от природы кровожаден, и, забыв о виновности обоих, приводили в пример случай с маршалом де Марийяком, чтобы иметь повод осудить кардинала. Его Преосвященство, как и прежде получавший вести обо всем происходящем, сетовал иногда, что чувствует себя очень несчастным: ведь простой смертный может пожелать гибели человеку, который хотел его убить, — для него же это непозволительно; при этом-де он еще должен бороться и с посягательствами на королевскую власть, а его почему-то упрекают в несправедливости. Порой казалось, что он готов разрыдаться, и, когда я убеждал его, что не стоит считаться с мнением народа, который зачастую и сам не знает, что говорит и что делает, он отвечал, что именно народ делает человека бессмертным и что после стольких лет стараний обессмертить свое имя судьба его окажется столь зла, что он унесет с собой лишь имя тирана.
Было видно, что, говоря об этом, он очень страдал — чего вполне достаточно, чтобы судить о величии его души. Однако головы господина де Сен-Мара и господина де Ту все же слетели с плеч, а герцога Буйонского схватили в Италии и казнили бы тоже, если б ради своего спасения он не отдал принадлежавшую ему крепость Седан{99}. Все были удивлены, что господин кардинал его помиловал, даже получив множество доказательств его злых намерений. Ведь герцог не в первый раз пытался разжечь в государстве мятеж и примыкал к личным врагам Его Преосвященства. Буквально недавно он снова получил прощение за то, что примкнул к смуте графа де Суассона{100}, которому не только предоставил убежище, но и которого поддержал с оружием в руках. Все это говорило лишь о том, что, когда речь шла о величии Короля и государства, кардинал не придавал значения тому, что к нему самому относятся предвзято.
Как бы там ни было, этот человек был рожден, чтобы заложить основу нынешнего величия Франции, и все добрые французы должны почитать его бессмертным. Но, к великой печали его верных слуг, Господь, назначающий срок всему сущему, отнял его у нас и решил призвать к себе. За два или три месяца я предвидел, чем может окончиться его болезнь, и приходил в отчаяние, видя, сколь многие радуются его скорой кончине. Сам Король высказывал опасение, как бы кардинал не избавился от недуга; государь был окружен льстецами, неустанно нашептывавшими, что его счастье начнется после того, как хворь сведет кардинала в могилу. Это было странно: ведь первый министр, встав у кормила власти, принял государственные дела в бедственном состоянии, однако смирил гугенотов, подчинил Португалию, Каталонию, Эльзас и Австрийский дом, спас Италию{101} и совершил столько других великих дел{102}, что можно было подумать, будто он обладает сверхъестественными способностями. Умирая, он сказал, что всегда отличал меня среди других приближенных и сожалеет, что не смог сделать для меня большего; что, будь он уверен в том, что Король его послушает, то посоветовал бы ему прибегать к моей помощи в важнейших делах, — но и без того мне с избытком достанет преданности, отваги и твердости духа, чтобы преуспеть в самых разных обстоятельствах.
Если при жизни господина кардинала я высоко ценил его расположение ко мне, то в нынешнем его состоянии я ценил это еще больше. Я вспомнил все его щедроты и при мысли о том, что потеряю его, что через мгновение человек, перед которым трепетала вся Европа, уйдет и не сделает уже больше ничего, я помертвел и мучился два дня, прежде чем тяжелые мысли оставили меня.
Не успел кардинал закрыть глаза{103}, как Король притворился, что не одобряет ничего из им совершенного. Он немедленно вернул милость тьме людей, отправленных в ссылку, и это вызвало у меня такое отвращение ко двору, что я решил не оставаться там и четверти часа. Но нашлись люди, и немало, которым я понадобился: герцог Орлеанский прислал ко мне с предложением Эгремона, одного из своих приближенных. Тот, пытаясь меня соблазнить, принялся нахваливать собственную карьеру, не преминув отметить, что она гораздо лучше моей: у него-де уже свыше двухсот тысяч экю состояния и, если даже ему суждено прожить лишь до пятидесяти лет, он успеет нажить вдвое больше перед смертью. Но он не уточнил, что скопил это состояние такими способами, какие мне были чужды. Как добрая половина людей подобного рода, он играл в триктрак{104} со своим господином и, отвлекая его смешными байками, заставлял делать много ошибок, незаметно продвигал вперед свои шашки и называл очков больше, чем выпадало. Вот так он и добыл немало денег, но потом все заработанное игрой спустил в судебных тяжбах — так наказал его Бог, не позволяющий плутам оказываться в выигрыше.
Господин герцог Орлеанский был не единственным, кто хотел бы заполучить меня к себе на службу. Принц Конде вступил в переговоры со мной через герцога де Ларошфуко, который в числе прочих вернулся ко двору из ссылки. Но для политика такого уровня прибегать к посредничеству одного из главных врагов моего прежнего господина было шагом поистине странным. Я уже готов был уехать, как вдруг меня пригласила Королева, пожелавшая, чтобы я оказал ей небольшую услугу в Брюсселе. Я был удивлен, ибо полагал, что она не должна жаловать ставленников кардинала, доставившего ей немало неприятностей. Чтобы долго об этом не распространяться, скажу лишь, что он удалил от нее многих людей и настолько мало ее уважал, а вернее, так горячо радел об интересах государства, что, узнав о получении ею писем из Испании, не остановился даже перед ее личным обыском{105}. Такие вещи не заслуживали прощения и являлись липшим поводом для ненависти ко всему тому, что имело отношение к Его Преосвященству. Я даже подумал, что предложение сделано, чтобы меня погубить, и что моего вызова в Брюссель потребовала мадам де Шеврёз, пожелавшая расквитаться за все, что я там натворил. Уверившись в этом, я поблагодарил Королеву за ту честь, какую она хотела мне оказать. Но поскольку она не приняла моего отказа, я был вынужден искать иные причины, пояснив, что при жизни кардинала Ришельё уже выполнял при этом дворе секретную миссию и могу вызвать подозрения и испортить все дело, если вновь там покажусь.
