— Сейчас он уже не думает о Коринне, он думает о себе самом, — сказал Корцелиус. — Он не хочет погибнуть, он хочет жить. Даже если это обойдется ему в десять лет Фульзбюттеля — только б выжить. По сути дела, он уже капитулировал и борется лишь за сносные условия капитуляции.

Да, не исключено, дело обстоит именно таким образом. Артподготовка прекращена, заключено перемирие, предстоит окончание войны и подписание мирного договора. Счастливый конец как бы запрограммирован.

Впервые за это утро Брамме мог вздохнуть спокойно.

Это письмо, посланное мне из следственной тюрьмы Брамме, я получил спустя две недели после драматических событий того дня. В нем говорилось о вещах, мне совершенно неизвестных, — они развивались параллельно с основными событиями и приобрели в высшей степени опасный характер. Поэтому в соответствующих местах я буду приводить отрывки из него,

«Многоуважаемый господин!

Сердечно благодарю вас за то, что вы перевели деньги моей жене, они ей очень нужны. Почему бы мне не помочь вам, чтобы у вас поскорее получился репортаж про Брамме и про этот ужас. Я, значит, напишу вам про времена, про которые вы спрашиваете, что тогда было. Вообще-то писанина у нас всегда была на жене, но здесь, в следственной тюрьме, я рад, что есть чего делать. С языком я не в ладах, но водителю автобуса он на что нужен? Я обычно езжу по маршруту 23, от вокзала до Уппкампа. У меня на это уходит 32 минуты, если попадаю на зеленый. Здесь я с 1951 года. А родом я из Фюрстенвальде, родился 24.3.30 года в семье речника Готтфрида Гёль-мица и его жены Берты, урожд. Ферх. С моей женой познакомился в Западном Берлине, когда она приехала туда на экскурсию со своим классом. В 1954 году она подарила мне нашу дочь Гун-хильд. Других детей мы себе не позволили. Школу я не кончал, потому что на моторном судне отца это не получалось. Мы все время мотались между Чехословакией и Гамбургом. Когда было время, я ходил в школу в Фюрстенвальде, у бабушки. В учении всегда приходилось туго. На моторном судне всегда находилось мне что делать. В городах мне приходилось бегать на берег за покупками. После войны наше моторное судно «Берта 111» пропало, мои родители со мной переселились в Брамме, там я тоже ходил в школу, потом выучился шофером. Так в Брамме я стал работать на автобусе. Это я хочу предпослать тому, чего я сделал. Гунхильд для меня свет в оконце, я хочу, чтобы ей когда-то жилось лучше, чем отцу. Поглядели бы БЫ, сколько всего Гунхильд прочла! Везде полно книг! Она хочет быть журналисткой и писать книги, как нам живется. Ей всегда хотелось съездить в Стокгольм и нам оттуда написать, потому что ее дед с бабушкой, то есть родители моей жены, они из Швеции. Для этого я и жил, законно! Еще она хотела в политику, а я бы всегда на выборах был рядышком. Я бы ей подмогнул, потому что язык у меня подвешен как надо. Теперь этому не бывать.

Но мне сказано писать, как все получилось.

Я про ужасное узнал в полдевятого у вокзала, когда я как раз разворачиваю, а один из моих коллег кричит мне: «Эй, Хельмут, там, в классе, один псих залетел, ну, где твоя дочка, и хочет их взорвать!» Я чуть не упал, диспетчеру нашему даже придержать меня пришлось. Я опрокинул подряд две рюмочки водки, и мы прямиком туда. Во время войны я был уже достаточно взрослый, разбирался что к чему, но это меня прямо под дых садануло, в мирные времена такое дело. Всего за пару месяцев до окончания гимназии. И моя Гунхильд там! «Боже мой! — говорю я инспектору. — Ей-то за что это?» А я столько лет пахал, как лошадь, и моя жена тоже. Вы себе это только представьте!!! Хуже всего, что все стоят и ничего не делают. Говорят, мы, значит, возьмем его измором. Этого недоделанного Плаггенмейера. А они ничего не предпринимают. Живут на наши налоги, как у Христа за пазухой, да, тут они мастаки, а как найдет коса на камень, они в кусты. Вы, господин, возьмите и напишите про это! Они же ни на что не годятся! Я сам человек маленький, меня про такое не обучали, и то мне, по крайней мере, что-то в голову пришло.

Но все по порядку, как говорится. Мы, родители, знаем этих полицейских, их, хоть что хочешь делай, не заставишь пошевелиться. Ну, я и начал сам думать. Блеквель теперь вроде умер, и Плаггенмейер интересуется больше доктором Карпано. Ему, конечно, больше всего хотелось, чтобы они оба отправились на тот свет. Согласитесь со мной, господин!..

И раз смерть его невесты раскрыть никто не может, он решил бить наверняка. А ко мне пришла идея. Моя жена всегда говорит, если бы образование получил бы, вот тогда бы… Вышел бы из меня бог знает кто! Наследственность-то есть, посмотри на Гунхильд. Но я, наверно, далеко загреб в сторону. Я ведь много читал из книг Гунхильд. Всегда что-нибудь да застрянет. Но это уже другая музыка.

Короче, я вдруг вспомнил про Хейко Фюльмиха, он у нас в клубе стрелков «Ганза Брамме-2» президент, откуда я его и знаю. Вы его, конечно, тоже знаете, потому что он работает по профессии в нашем городском театре. Он всегда играет богатых господ, которые в жизни чего представляют, — ну, врачи, предприниматели, адвокаты. Хейко так похож на доктора Карпано, что можно подумать, что они два брата. А что, подумал я, как рдеть Хейко доктором Карпано, на что еще театр и ихние бутафор с гримером. А под рубашку подложим пластиковый пакет с куриной кровью. Потом он пойдет на школьный двор, вроде он доктор Карпано. Это он сможет, он же кем работает! Я прямо рехнулся от моей идеи. Я так подумал: я подбегаю к Хейко, которого все господа из-за сходства принимают за доктора, ну а Плаггенмейер особенно. Я сразу кричу: «Раньше, чем умрет моя дочь, умрешь ты!» Как в кино, законно! У меня в руке театральный такой кинжал, безопасный, им я его и колю. А кровь как брызнет! Хейко упадет, притворится умирающим, и все подумают, что доктор Карпано умер, как и господин Блеквель. Я мечусь туда-сюда, ору, меня арестовывают. Не по-серьезному, конечно, Плаггенмейер свою месть получил и отпускает мою Гунхильд и остальных на все четыре. Вот я как надумал Гунхильд спасти. Вы понимаете!..

План, у меня, значит, был, надо дело брать в свои руки. Сбегал я в городской театр. Это рядышком, где Хейко как раз репетировал. Я сразу ему выложил, что у меня на сердце. Он сначала стал в позу, как господин Бут, и спрашивает, все ли, мол, у меня дома. «Притворись я мертвым, — говорит он, — а Плаггенмейер не поверит и подумает, а что такого случится плохого, если я мертвому всажу пулю в живот, так, для проверки. Выстрелит, я и впрямь умру». А я ему на это: «Ты, Хейко, просто не веришь, что смог бы похоже сыграть доктора Карпана, хотя, если посмотреть, вы как близнецы». Хейко, конечно, на дыбы. Я еще добавляю: «Я тебе, Хейко, денег за это дать не смогу, но подумай, какая это для тебя реклама. Все увидят тебя по телевизору, твой снимок будет завтра в любой газете. Это для тебя как трамплин». Тогда Хейко согласился исполнить мой план. Мы пошли в конец театра, где у них хранят костюмы, мундиры, ну и белый халат тоже нашелся».

Бут с Карпано удалились в квартиру завхоза школы— корявую, небрежно сколоченную пристройку к спортзалу гимназии, находящуюся на достаточном расстоянии от возможного места взрыва.

Они были там наедине, поэтому их разговор я восстанавливаю с помощью более или менее конкретных и правдоподобных показаний. Несмотря на все мое вполне понятное желание оставаться беспристрастным, мне это не удалось, поскольку я не в силах скрыть мою подспудную симпатию к Буту и скрытую неприязнь к Карпано. Так вот…

В то время как Бут, внешне совершенно расслабившись, полулежал в удобном кресле перед телевизором и по своему обыкновению покровительственно улыбался, Карпано, испытывавший душевную тревогу, метался туда-сюда по комнате завхоза, поправлял на стенах картины с видами альпийских лугов и вершин, вертел кнопки телевизора, листал рекламные проспекты и каталоги, валявшиеся повсюду.