— Вы это сделали или не вы? — закричал в ответ Плаггенмейер.

Голос прозвучал пронзительно-тонко и едва не сорвался. Ему в этом отношении куда труднее, чем стоящим во дворе гимназии — мегафона у него нет.

— Берт, мы начнем обсуждать все сначала? Вы же знаете, что полиция осмотрела мою машину и не нашла никаких вмятин или царапин. Разве этого доказательства мало?

— Но у вас нет алиби.

— О чем я тоже сообщил полиции. Я был дома. Разве вам никогда не приходилось оставаться дома одному?

— Речь не обо мне, а о вас!

Тут Карпано выбрал исключительно правильную в психологическом плане линию поведения: он отложил мегафон в сторону.

— Берт, — крикнул он, — так разговаривать невозможно, я подойду к окну!

Он сделал шаг вперед, намереваясь перелезть через мешки с песком.

— Ты с ума сошел! — Бут попытался его удержать. — Он тебя укокошит!

Кемена тоже не хотел пускать его к окну.

— Если взрывчатку у Блеквеля подложил он, вы… вы идете на верную смерть…

— От-пус-тить! — прикрикнул на него Карпано. — Я знаю, что делаю. Другой возможности у нас нет: мы обязаны пробить брешь в его эмоциональной изоляции, мы должны помочь ему, а не оставлять один на один с его мыслями и подозрениями.

И он действительно направился к окну, остановился совсем близко от подоконника.

— Образумьтесь же, Берт. Не то вы навлечете на себя большие неприятности.

— Вы это сделали?

— Нет.

— Вы лжете.

— Я ничего не понимаю, Берт. Почему вы обвиняете меня в том, что я сбил Коринну, а не господина Блеквеля, например?

— Потому, что вам куда больше терять, чем господину Блеквелю.

— Но ведь это Блеквель покончил жизнь самоубийством, а не я!

— Откуда известно насчет самоубийства? Я думаю, это был несчастный случай.

— Блеквель тридцать лет занимался своим делом, он машину мог разобрать вслепую. О какой неосторожности или случайности, о каком несчастном случае вы говорите?

— Почему же он не оставил прощального письма с признанием, если он и впрямь покончил с собой?

— Письмо обязательно найдется.

— Таких писем никто не прячет. Их всегда кладут на видное место. Нет, в самоубийство я не верю. И вообще, мне показалось, что в машине сидели вы.

— В такой туман вы меня разглядели?..

— Чувство подсказало мне…

— Чувство? Но это же несерьезно, Берт. Позвольте снова напомнить вам о моей совершенно исправной машине…

— Не знаю, как вы словчили, но сбили ее вы!

— За что вы, собственно, так меня ненавидите? Я вас когда-нибудь обидел, оскорбил?

— Коринну задавили вы!

— Боже мой, Берт, так мы с вами ни до чего не договоримся.

— А я и не собираюсь договариваться с вами. — Плаггенмейер ненадолго задумался. — Даю вам ровно десять минут. Если после этого случится непоправимое, виноваты будете вы.

— Вы с ума сошли, как вы можете!..

— Десять минут — я смотрю на часы.

Карпано повернулся и поспешил вернуться за бруствер. Он побледнел, выглядел усталым, но мне он напомнил боксера, который после первого раунда, закончившегося вничью, торопится в свой угол к тренеру.

Бут подошел к нему первым.

— Ничего не выходит?

— У него навязчивая идея.

— Он это всерьез? — спросил Кемена.

— Боюсь, что да.

— Показать ему еще раз результаты технического осмотра вашей машины? — не отставал Кемена.

— Это не произведет на него ни малейшего впечатления. Чувство подсказывает ему, что виновник всего я. — Он достал из заднего кармана светлых брюк шелковый носовой платок и утер лоб.

— Остается один выход, — сказал Бут.

Карпано перевел взгляд на него.

— Какой же?

— Признаться… Тебе…

— Ты что…

— Для вида. Чтобы вытащить его оттуда, чтобы спасти детей.

Очевидно, в его отсутствие они этот вопрос обсуждали, потому что Кемена поспешил заверить:

— Разумеется, без всяких юридических последствий для вас, господин доктор.

— Мне самому поставить крест на собственной репутации? — с трудом проговорил Карпано. — Такого условия вы ставить мне не вправе. Потом все равно добела не отмоешься.

— Мы все засвидетельствуем, что вы руководствовались… что вы поступили так из человеколюбия, — сказал Корцелиус.

Карпано уставился себе под ноги.

Родители учеников 13-го «А», двумя плотными кольцами окружившие нашу маленькую группу, принялись уговаривать Карпано.

— Пожалуйста, господин доктор, сделайте это!

— Вы единственный, кто может нам помочь.

— Вы ничего не потеряете, а мы за вас хоть в огонь, хоть в воду.

— Никто всерьез не поверит, будто вы… Как только на Плаггенмейера наденут наручники, все уладится.

— Мы все, как один, подпишем документ о том, что вы человек чести.

— Моя единственная дочь… Младшенькую я потеряла в прошлом году… Умоляю вас!..

— Сейчас все зависит от вас.

— Вам ничего не стоит. Главное, чтобы он поверил.

— Вы должны!

— Вы единственный!

Карпано попросил у Бута сигарету. По тому, как он курил, было заметно, закурил он после долгого перерыва.

— Как я могу перед лицом всего общества признаться в чем-то, чего я не совершал? — отбивался он.

Бут не спускал с него глаз.

— Соглашайся. Все граждане города будут тебе обязаны.

— Ну ладно, — примирился с судьбой Карпано. — Раз кто-то должен пожертвовать собой…

Лица родителей просветлели. Они снова обрели надежду. Впервые после трех часов безысходного страха…

Карпано растоптал сигарету и взял в руки мегафон. Он был совершенно спокоен — ни капельки пота на лице, ни руки не дрожат. Не человек из крови и плоти, а бронзовое изваяние.

— Эй, Берт!

— Да?..

— Мне необходимо вам кое-что сообщить…

— Я знаю, — крикнул ему в ответ Плаггенмейер. — Вы только что договорились с господином Бутом и господином Кеменой, что признаетесь для вида, чтобы вытащить меня из крепости. Нет, я в эти игры не играю.

Мертвая тишина.

Ужас.

Неужели это тот самый придурковатый Плаггенмейер, который день за днем подметал у Бута в цехах, складывал доски во дворе и бегал рабочим и мастерам за пивом и булочками? Тот самый Плаггенмейер, мать которого ведет сомнительный образ жизни, а отец собирает хлопок на плантациях Луизианы? Тот самый ниггер, умственное развитие которого остановилось на уровне двенадцатилетнего ребенка?

Быть того не может!

Может, большинство присутствующих так и думают, я не поверю ни за что!

Если я сделал правильные выводы из сведений, полученных от Корцелиуса, то благодаря знакомству с Коринной, и особенно с Гунхильд Плаггенмейер в последние месяцы словно вторично на свет родился. Червяк не позволил себя растоптать.

А Карпано тем временем успел прийти в себя.

— Что вы предлагаете?

— Ваше признание для меня пустые слова, — крикнул Плаггенмейер. — Мне нужны четкие, неопровержимые доказательства, что преступление совершили вы. Доказательства, которые потом признает суд.

— Да он просто молодчина, — прошептал мне Корцелиус.

— Таких доказательств не существует в природе, — ответил Карпано. — Поскольку я преступления не совершал, я мог бы лишь подделать, подтасовать факты.

— Тогда позаботьтесь, по крайней мере, о том, чтобы подтвердилась вина Блеквеля.

Неожиданный поворот. Собравшиеся начали перешептываться.

— Вот видите, — сказал офицер из ГСГ-9.— Мало-помалу он становится сговорчивее.

Мне, правда, не понравилось, что в его словах прозвучало предощущение победы, но правота в них была. Совершенно очевидно, что Плаггенмейер предпринимает сейчас попытку создать для себя промежуточную позицию — не переходить к обороне, но и не отступать. Свое возможное отступление он еще раз закамуфлировал, выкрикнув:

— Даю вам еще час времени — потом здесь загрохочет! — но силы и прежней убежденности в них уже не слышалось.

Все собравшиеся во дворе гимназии и на Старом кладбище поняли: «Дайте мне сохранить свое лицо, позвольте мне отступить на почетных, так сказать, условиях — и я не трону ваших детей!»