Герберт Плаггенмейер вошел в вестибюль гимназии имени Альберта Швейцера в Брамме.

Мне не надо знать, о чем он в эти мгновения думал, что чувствовал, ощущал, — я не Герберт Плаггенмейер. Рисуя портрет некоего воображаемого Герберта Плаггенмейера, я могу лишь предполагать, представлять его себе со слов других. То же относится, разумеется, и ко всем остальным лицам, которые в то утро, полдень или несколько позже оказались причастными к ужасным событиям перед почтенной гимназией города Брамме.

С этими оговорками я расскажу вам историю одного одержимого…

Итак, Герберт Плаггенмейер, двадцати двух лет, полукровка, как принято сейчас говорить, оказался в вестибюле гимназии имени Альберта Швейцера. Именно в это время ему, собственно говоря, полагалось подносить заготовки к фрезерному станку 3-го цеха фирмы «Бут АГ». На нем была привычная синяя спецовка, в руках — похожая на ящичек сумка механика-монтера из потрескавшейся кожи. С той, однако, разницей, что на сей раз на дне сумки лежали не разводные ключи и прочий инструмент, а две банки из-под печенья, набитые взрывчаткой, и примитивное, но безотказное взрывное устройство.

Плаггенмейер остановился словно в нерешительности, уставился на давным-давно знакомый портрет доктора из африканских девственных лесов, висевший над выходом во двор гимназии. Эти усищи! А под ними на эбеновом дереве приклеены алюминиевые буквицы:

Плаггенмейер находился в состоянии, которое психиатры описывают при помощи термина «опущенное сознание». Произошло это в результате самогипноза, которому он невольно подверг себя, без конца повторяя: «Я это сделаю! Я это сделаю!»

Настроившись на эту волну и потеряв почти всякий интерес к окружающему миру, он рассматривал пожелтевшие фотографии в застекленной витрине — бог знает, в какие стародавние колониальные времена эти снимки сделаны! Под каждым из них пояснительный текст, например: «При обследовании больного в госпитале Ламбарены», «Альберт Швейцер у своего органа в Ламбарене» или «Альберт Швейцер в кругу своих верных сотрудников». Письма, отрывки из книг. «Я знаю людей, — дружелюбно ответил Альберт Швейцер. — Поверьте мне, ни один солнечный лучик не пропадает. Но семени, на которое он упадет, требуется время для созревания, и не всегда сеятелю даровано счастье дождаться урожая».

Плаггенмейер читал, не отдавая себе отчета в том, что читает и не воспринимает прочитанное. Хотя он знал, что взрыватель поставлен на 8 часов 20 минут, он почему-то не мог оторваться от покрытой пылью витрины. Им словно сонливость овладела…

И только когда перед ним предстал Ентчурек, он вздрогнул от испуга.

Ентчурек! Он вспомнил имя оберштудиенрата[5], преподавателя истории и немецкого языка, как только увидел его. Он никогда не учился в классе, где преподавал Ентчурек, а с тех пор как Ентчурек отправил его на исправительные работы, прошло худо-бедно десять лет. В те времена народная школа, которую ему было позволено посещать, размещалась в здании гимназии. И однажды снежок, который он запустил в девочку по имени Дёрте, сбил шляпу с головы Ентчурека — человека, гордившегося своим внешним сходством с Гинденбургом[6]. После двух оплеух («Ты здесь не в джунглях, заруби себе на носу!») оберштудиенрат заставил его сто раз подряд написать: «Я должен преклоняться перед моими учителями!»

И вот он, Ентчурек, — прямо-таки вылитый Гинденбург! Ентчурек наверняка забыл уже о злополучном снежке и джунглях.

— Ты слесарь? — спросил он Плаггенмейера.

— С-слесарь?.. Да…

— В котельную! Последняя дверь направо. Завхоз ждет внизу. Просто безумие переходить на нефтяное отопление, когда у нас столько угля, но…

И с этими словами он удалился.

Плаггенмейер смотрел ему вслед, увидел, как он распахнул серую дверь одной из классных комнат и исчез за ней.

«Я сделаю это!»

«Я сделаю это!»

Он потерял всякое чувство времени, все вокруг казалось ему болезненно-чужим, собственное тело как бы превратилось в теплую вязкую массу.

Ощущение реальности вернулось к нему, когда он оказался в классе Ентчурека с пистолетом в правой и контактом взрывателя в левой руке. Головы учеников… десять… двадцать… они, если прикрыть глаза, кажутся пестрыми пятнами. Как на Бременской ярмарке в прошлом году, когда он вечером, чуть-чуть подвыпив, решил прокатиться на колесе обозрения. Очень похоже. Коринна тогда даже взвизгнула от удовольствия…

Здесь тоже кто-то взвизгнул, раздались крики.

— Что это за безобразие? — послышался голос Ентчурека.

Безобразие? Глупая, нелепая шутка? Это было последней возможностью повернуть вспять.

— Меня зовут Плаггенмейер, — с трудом выдавил он из себя.

В нем как будто что-то надломилось. Скорее всего  потому, что по реакции класса он заметил — они все поняли.

Плаггенмейер!

Теперь они знали что к чему.

Он взглянул в окно в сторону кладбища, которое граничило с просторным гимназическим двором.

Двор гимназии пепельно-серого цвета, как поверхность луны. Над остриями надгробий молочно-голубое июньское небо. А за этим шелковистым пологом — миллиарды звезд и планет. Нажать сейчас на кнопку, и произойдет полная дематериализация. А материализуются они на какой-нибудь маленькой и мирной планете, там, наверху. Они с Коринной читали много научной фантастики.

Вот и прошлым летом на Эланде[7].

Прошлым летом… А было ли оно вообще? Разве то был не сон?

Эланд… Не надо никакой маленькой планеты, им хватило бы одной из крохотных шхер между Стокгольмом и Мариенхамном или Мариенхамном и Турку! Перенестись туда навсегда! Сию же секунду! Сидеть на камне, опустив ноги в воду, удить рыбу, далеко-далеко от Брамме. Господи, дай мне оказаться там!

— Хакбарт, позвоните в полицию! — сказал Ентчурек.

«Я не должен, я не смею отвлекаться! Я должен…»

— Всем оставаться на местах! — приказал Плаггенмейер, а дальше все пошло как по писаному. — Никто из класса не выйдет! Это ультиматум. Я даю вам два часа. Если к тому времени убийца моей невесты не явится в полицию, все мы взлетим на воздух. Господин доктор Ентчурек, вы позвоните по телефону и скажете…

Он не договорил.

Взрыв был оглушительным.

Я как раз сидел за завтраком в гостинице «У осиного гнезда», когда звук сильного взрыва заставил меня вздрогнуть от испуга.

— Проклятые реактивные истребители, — выругался официант, поставивший передо мной стакан апельсинового сока. — Сколько лет мы добиваемся, чтобы аэродром перенесли отсюда подальше. Все зря: летают и летают над Брамме!

Шаркая ногами, он отошел к стойке, а я опять погрузился в свои мечты: о жене и детях, о собственной постели, о маленьком ресторанчике на Курфюрстендамме[8] о красках и людях. Мечтам этим еще не скоро стать явью. Мне предстоит пятеро суток пробыть в Брамме, ровно сто двадцать часов, а после Брамме придет черед Ольденбурга, Леера и Ауриха. «В Аурихе пусто, да и в Леере отнюдь не густо», как поется в песенке. Мой главный редактор считает, что подобные суждения устарели, что все это предрассудки, с которыми самое время покончить. Вот примерно ход его мысли: если убедить жителей провинциальных городков, что им живется преотлично, они на следующих выборах отдадут голоса социально-либеральной коалиции[9]. Может быть, с помощью такой уловки и удастся чего-либо добиться в Клоппенбурге и Вехте, где, по моим данным, три четверти избирателей — если не больше — голосуют за ХДС. А в самом Брамме голоса разделились примерно поровну. Сейчас более или менее левые, которых здесь возглавлял некто Ланке-нау, имели даже небольшой перевес.