Так, в Бобруйской крепости сделал попытку поднять батальон, а затем и весь Полтавский полк прапорщик Трусов и другие офицеры этого полка. Сам Трусов, по свидетельству декабриста Горбачевского, являлся членом Южного общества, и его попытка 6 декабря 1826 г. поднять восстание явилась запоздалым отголоском декабристского движения[679].
В 1827 г. в Москве было открыто тайное общество братьев Критских. На организацию общества Петра Критского и его товарищей толкнула «погибель преступников 14 декабря», говорилось в материалах следствия. По приказу Николая без всякого суда всех шестерых участников кружка заточили бессрочно в Шлиссельбургскую крепость, а спустя несколько лет направили в войска рядовыми.
В том же году возникло Оренбургское тайное общество, объединившее более 30 чел., из которых 20 были офицерами Оренбургского гарнизонного полка, Оренбургского казачьего полка и других частей, дислоцированных в Оренбурге. Общество не успело развернуть свою деятельность. Члены его были арестованы по доносу И. Завалишина, отбывавшего наказание за ложный донос в Оренбурге. По делу было привлечено около 80 чел.[680]
В 1828 г. в Москве было раскрыто еще одно тайное общество, организатором которого был Н. П. Сунгуров. Общество рассматривало себя как «остаток от общества 14 декабря 1825 года». Оно ставило своей целью установление конституционного режима. Путь к этому, по мнению участников общества, был один — революционный переворот, но с обязательным участием народа и армии. По данным процесса, руководители общества рассчитывали на поддержку 57 офицеров и 1 500 солдат Московского гарнизона. Общество было разгромлено до того, как сложилось в тайную организацию[681].
Военные власти были обеспокоены проявлением сочувствия осужденным солдатам и офицерам по делу 14 декабря. Это имело место в переформированном после восстания лейб-гвардии Московском полку и в ряде полков 1-й и 2-й армий — Ахтырском, Саратовском, Вятском, Алексопольском пехотных и др. То же происходило и в кавалерийских полках, где также наблюдались «вольные суждения и самовольство».
С Больше всего правительство беспокоил Кавказский корпус, где отбывали наказание сначала 36, а затем еще 23 офицера, разжалованных в рядовые, и 2 800 солдат, участников восстания в Петербурге и в Черниговском полку. В августе 1826 г. на Кавказ прибыл Сводный гвардейский полк «заглаживать свои заблуждения». В Тифлисе ему устроил смотр начальник Главного штаба генерал И. И. Дибич. Он доложил Николаю, что усердие командира полка полковника Шипова и офицеров дают надежду, что в боях с персами и турками полк заслужит «милость императора»[682].
Накануне прибытия полка на Кавказ флигель-адъютант А. Меншиков вел негласное следствие о настроениях в Кавказском корпусе. Докладывая об этом Николаю, он писал: «Тайное общество в Кавказском корпусе ген. Ермолов полагает решительно несуществующим»[683]. Царь принял это к сведению, но тем не менее предложил находившемуся в это время на Кавказе генералу Бенкендорфу и Дибичу продолжить наблюдение, в том числе и за самим Ермоловым. Царь писал Дибичу: «Вы не оставите [извещать] меня обо всем, что у вас или вокруг вас происходить будет, особливо у Ермолова… Ему меньше всех верю»[684]. Вскоре последний был смещен с поста наместника Кавказа и командующего Кавказским корпусом, а его место занял генерал И. Ф. Паскевич.
С уходом в отставку Ермолова и его ближайших помощников (Вельяминова, Модорова и др.) положение декабристов в Кавказском корпусе ухудшилось. За проявленное сочувствие к отбывающим наказание офицерам генерал-майор Н. Н… Раевский был переведен в 5-ю уланскую дивизию и за ним установлен надзор. Вслед за этим были произведены и другие перемещения командиров полков. И все же сам Паскевич вынужден был широко использовать офицеров, «прикосновенных к делу о злоумышленных обществах». Командиром Херсонского гренадерского полка был назначен полковник Бурцов, 41-го егерского полка — полковник Леман, 42-го егерского полка — подполковник Миклашевский. К корпусному штабу были причислены капитан Вольховский, сотник Сухоруков, поручик Искрицкий. Даже разжалованные в солдаты офицеры исполняли командные функции: М. И. Пущин — корпусного инженера, Е. Е. Логинов — корпусного топографа. Царь «изволил согласиться на таковое назначение … с тем, однако, чтобы означенные лица состояли под строгим надзором»[685].
О проявлении недовольства режимом сообщалось и из других мест. Продолжали поступать донесения о «произнесении дерзких слов» по адресу царя и царской фамилии солдатами в Костромском полку, лейб-гвардии Саперном батальоне, лейб-гвардии Драгунском полку и других частях. В ряде военных частей отмечались попытки вести революционную агитацию. Тетради с запрещенными произведениями Радищева, Рылеева и Пушкина передавались из рук в руки. В связи с этим были арестованы штабс-капитан Лейб-гвардии конного полка А. И. Алексеев, прапорщик 25-го егерского полка Барятинский, адъютант штаба 1-го пехотного корпуса капитан А. Шишков, штабс-капитан Генерального штаба С. Ситников и другие офицеры.
Насколько серьезно к этим проявлениям недовольства относилось правительство, свидетельствует дело поручика 3-го батальона Тарутинского пехотного полка Лансберга, обвинявшегося в революционной агитации. Дело началось в 1827 г. по докладу командира батальона этого полка майора Фрея. При аресте у Лансберга были найдены «Послание к Аракчееву» А. Пушкина, «Рылеев в темнице» (В. Розальон-Сошальского), «К друзьям» (В. Ф. Раевского) и другие материалы. Власти были озабочены тем, что в деле оказались замешанными также студенты и преподаватели Харьковского университета и чиновники губернского присутствия, и тем, что далее нить тянулась в Чугуевское военное поселение. Сгоряча правительство нарядило на расследование самого начальника Главного штаба И. Дибича, которому были предоставлены чрезвычайные полномочия, но по болезни его заместил генерал-адъютант Стрекалов, который постарался это дело потушить. Интересно, что следователи не установили, что среди хранившихся у Лансберга запрещенных рукописей были также странички из «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Радищева[686].
Во второй четверти XIX в. социальные противоречия еще более углубились. В обществе зрела оппозиция правительству. Шеф жандармов А. Х. Бенкендорф на пороге 30-х годов с тревогой докладывал царю: «Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающийся маской русского патриотизма… Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской конституции… и о свободе… Мы снова находим идеи Рылеева и только страх быть обнаруженными удерживает их от образования тайных обществ»[687].
Атмосфера в России накалилась в связи с тем, что в войсках, принимавших участие в русско-турецкой войне 1828–1829 гг., снова стали распространяться национально-освободительные идеи. Еще большее значение имело польское восстание, вспыхнувшее в 1830 г. и потрясавшее страну до 1832 г. Бенкендорф прямо указывал, что дух мятежа, распространившиеся в Царстве Польском и в присоединенных от Польши губерниях, имел вообще вредное влияние и на расположение умов внутри государства[688]. Особенно опасным с точки зрения правительства было то, что на сторону восставших поляков в 1831 г. переходили русские солдаты и офицеры. Достаточно указать, что аудиториату пришлось организовать ряд процессов над несколькими группами офицеров и солдат, «служивших в рядах мятежников». В одном списке 1831 г. числится 49 чел., перешедших на сторону поляков, в другом списке, относящемся к тому же времени, — 27 чел.[689] Многие русские офицеры были осуждены за проявление сочувствия повстанцам. Очевидно, из этих кругов вышла прокламация, распространившаяся в войсках, дислоцированных в Поволжье в начале 30-х годов. Авторы прокламации призывали к свержению деспотизма и требовали «устроить представительное правление» в России. «Восстаньте лишь, — призывали они, — и престол вострепещет, услыша гремящие отзывы свободы по всей земле Русской»[690].
