— Да...

— Анна... теперь только не лги... Скажи мне по правде, как перед Богом, кто отец?

— Я тебе скажу, Янсен, по святой правде, как перед Богом, — сказала Анна покорно, — потому что... что же мне теперь лгать!.. Петерс Твид!

— Анна!

— Это правда, Янсен, как я живая перед тобой!

Она не лгала в эту минуту — я видел — и смертная тяжесть скатилась у меня с сердца.

— Ну, рассказывай!

— Что же мне, Янсен, рассказывать?.. Мне нечего больше рассказывать...

Анна поежилась под платком, потому что пунш, видно, ее совсем не согрел...

— Это было в четыре утра... может быть, пятью минутами позже... Я проснулась, потому что будто меня ударили... Понимаешь, Янсен, точно укол в сердце, так что даже больно было... очень больно...

— Н-ну?

— Ну, я встала и сейчас же пошла к кроваткам посмотреть, потому что что-то уж мне сказало, что нужно посмотреть... Ну вот...

Анна задохнулась и приостановилась.

— Дальше, Анна...

— Я же рассказываю, Янсен, — тихо сказала она. — Только ты не торопи меня, потому что у меня... немного мешаются мысли... Так, вот, я посмотрела... все три лежали, как легли... Только у Терезы чуть-чуть, вот настолько, было отогнуто у шейки одеяло... и больше ничего...

Она посмотрела на меня.

— Она была мертвенькая, Янсен!...

Я прошелся по комнате, всеми силами сдерживая дрожь тела.

— Анна, — сказал я наконец, — у мертвых свои дела, у живых — свои! В дела живых мертвые не вмешиваются... Ты слышишь меня?... Я не верю, Анна...

— Во что, Янсен?

— Во всю эту штуку не верю!

— Янсен!

Она подняла на меня глаза — и, если сто лет мне суждено жить, сто лет я буду помнить ее слабую, жалстную, тающую улыбку, говорившую об истекавшем кровью материнском сердце, улыбку, с которой она, противоставляя моему неверию то, что безвозвратно случилось уже, тихо сказала:

— Но ведь она мертвенькая, Янсен. О чем же спорить?... Она ведь мертвенькая, верим ли мы или не верим, и мы ее не воскресим.

Я уцепился за новую мысль, ибо не мог же я принять то, что не укладывалось у меня в голове.

— Послушай, Анна... Вспомни хорошенько, одни ли вы были, когда Иост с тобой говорил? Вспомни это!

Она сразу поняла, что я хотел сказать.

— Одни, Янсен, не беспокойся... Это я хорошо знаю...

И, пожав плечами, задумчиво добавила:

— А если б кто-нибудь и подслушал, кому, скажи, пришло бы в голову угождать так Иосту, делать так, как он этого хотел? Что ты, Янсен?!.. Лучший, самый лучший его друг, самый преданный человек не решился бы бы так далеко пойти…

— Но, Анна... — я схватился за голову. — Это невозможно... пойми же....

— Невозможно?

Она перегнулась вдруг ко мне и, странно блеснув глазами, не тем голосом, каким она сейчас говорила, а каким-то новым, сказала, чтоб положить конец спору:

— Слушай, Янсен... Пусть сплелись тут все случайности, какие ты хочешь, пусть найдутся свидетели, которые под присягой покажут, что это сделал другой и все это видели, — я — слышишь ты меня? — я, Анна Иост, одна останусь при том, что это сделал он... потому что осталось нечто, что сильнее всех свидетельств в мире...

— Что? — спросил я, глядя на нее во все глаза.

— Следы его девяти пальцев на ее шее!..

Она обессилела и вновь опустилась и стала кутаться в платок.

— Теперь я не знаю, что мне делать, Янсен, — после длительного промежутка, когда мы оба молчали, продолжала она уже прежним тихим голосом. — Я положила се пока в чулан, чтоб те ее не увидели... Ведь они были привязаны к ней, старшей, потому что она нянчила их... И потом эти крысы... и я еще не знаю, как ее похоронить... ведь это так сразу...

Она уронила голову на руки.

— Янсен, Янсен, я скверная женщина, но я очень любила девочку Твида... — губы у нее запрыгали. — Господь видит, что я не лгу!..

_____

...Я, Пер Янсен, никогда не знал, что умершие сохраняют такую ужасную власть над живыми. Я не верил в это, и если уж говорить всю правду, то и после того, как Анна рассказала мне все, после того, как я сам своими глазами видел багрово-синюю полосу кругом шеи с страшными отпечатками, — я все еще не верил...

Я допускал все, кроме этого, хотя ничего другого, казалось, нельзя было допустить.

Ум мой грубый и приноровлен к земле, глаза устроены так, что они видят и могут понимать только то, что перед ними и, может быть, именно поэтому я и не мог принять все так, как это приняла Анна.

Как бы то ни было, я взялся Анне помочь. Прежде всего, дело нужно было скрыть от детей. Мы сказали, что Тереза уехала в Копенгаген к тетке. Для того же, чтобы для других не выплыло все как-нибудь наружу, мы зарыли малютку ночью в том же чулане под полом и на другой день уехали все в Иен.

Я преследовал при этом и другую цель.

— Из живых людей, — сказал я Анне, — ни один не знает и не узнает никогда, куда мы едем... Что же касается Иоста, то отсюда до Иена триста верст... Подумай, Анна, сколько труда ему нужно будет положить, чтобы прорыть себе под землей такую длинную дорогу... Нет, он за нами не погонится!

В Иене мы остановились в гостинице, но в тот же день я нанял Анне крохотную квартирку из двух комнат с кухней, помог ей устроиться и, так как оставаться долго в Иене мне нельзя было, я сказал Анне, что еду завтра, и отправился ночевать к себе в номер.

Ночью я спал, как убитый, и снов не видал, а на другой день утром, выглянув из окна, я увидел Анну на другой стороне улицы. Она стояла, прислонившись к решетке сада, и пристально смотрела вверх на мои окна. Лицо ее показалось мне окоченевшим от холода.

Вероятно, она долго стояла уже так, поджидая меня и не решаясь войти, а утро было очень холодное.

Но помимо того, было у нее в лице что-то еще, и ноги и руки у меня отяжелели, и прошло несколько минут, прежде чем я мог спуститься к ней.

— Августа? — еле шевеля губами, спросил я, подходя, ибо, что одна из двух мертва — я уж не сомневался.

— Нет!

Она отрицательно покачала головой.

Мне было трудно говорить, так как челюсти у меня дрожали, а я не хотел, чтобы она это видела. Но спросить надо было, ибо могло же случиться такое чудо, что я ошибся.

— Майя?

— Да, Янсен...

Еще длинная минута прошла.

— И так же... ночью?

— Да...

Больше до самого дома мы не говорили ни слова.

Только в дверях я спросил и не узнал своего голоса, до того он сделался странным, каким-то беззвучно-хриплым, как у человека в последнем градусе горловой чахотки:

— Где она?

Она покосилась на меня блестевшим уголком глаза.

— Я покажу...

И добавила торопливо, словно мысль ее, действительно, всецело была занята только этим.

— Видишь ли... Не нужно, чтобы Августа видела...

— Да, да...

— И тише входи... Она еще спит...

— Да, да...

Майя лежала в кухне, в ящике для дров, плотно накрытом крышкой...

Теперь буду краток.

Все было так же, как в первый раз. Майя была мертва — и на тонкой детской шее явственно были видны те же багрово-синие отпечатки девяти страшных неумолимых пальцев.

Было бы напрасно осматривать окна и двери, чтоб убедиться, целы ли они. Едва это пришло мне в голову, как я понял, насколько это бессмысленно. Для него — да простит мне Бог, я уж не мог больше не верить в это— не могло ведь быть ни дверей, ни окон...

— Тише, — сказала Анна, усаживаясь в кухне на подоконник, — садись около... вот так, Янсен... И говори шепотом...

— Да, да...

— Вот так...

Она помолчала немного, глядя на меня блестящими глазами.

— Видишь ли, Янсен, теперь уж, дружок мой, хочешь не хочешь, ты должен войти целиком в это дело, с головой и ногами... Ты должен вступиться за меня и за нее, последнюю...

— Вступиться? — бессмысленно повторил я.

Она кивнула головой.

— Да, Янсен, потому что, видишь ли, последняя, Августа — ведь это твоя родная дочь... Ты знаешь же это...