Она явилась без промедления. Это уже подало парню надежду. Но в разговоре с ней, к ужасу для себя, он услышал, что бежать она не будет, как и выходить замуж без благословения родителей.

– Я боюсь, – призналась она, – что со мной может случиться то, что и с Ольгой.

Село хорошо помнило, как та бежала со своим возлюбленным, когда ее родители хотели отдать дочь за другого. Вскоре ее нашли в лесу разодранной ломыгой. Как она туда попала и куда делся ее похититель, осталось тайной. Но все, особенно бабы, твердили, к чему приводит самовольство. Без благословения родителей всех ждут подобные несчастья. Трудно, конечно, девушкам после такой обработки было решиться на что-то подобное. Как ни убеждал ее Егор, что это дело случая, она ничего не хотела признавать. Он даже решил подарить ей свой любимый ножичек, награду одного боярина за то, что Егор остановил, рискуя своей жизнью, бешено мчавшихся, запряженных в повозку лошадей. В ней сидел барин. И если б не этот парень, душа боярина улетела бы на небо. Ножичек был дорогой, тонкой работы и выглядел довольно женственно. Рукоять из черного дерева была украшена мелкими бриллиантами. А расписное лезвие! Егор знал, что ножичек нравится Марфе. И хотя она его не просила, но глаза ее сами обо всем говорили. И он решил смягчить ее сердце – подарить этот ножичек. Она с удовольствием его взяла и спрятала на груди со словами: «Это будет моей самой дорогой вещью». Егор на мгновение почувствовал ее своей. Но она тотчас охладила его, сказав: «Но все равно только с согласия родителей». Что на него нашло, но он вскочил и воскликнул: «Не хочешь добром, заберу силой. Я без тебя не могу», – и схватил ее на руки. Как у ней вырвалось это громкое: «Матушка!», она не знает, как-то произвольно, скорее всего от довлевшего над ней страха перед отцом. Мать, выследившая их тайник, на этот раз ринулась за дочерью, чтобы подслушивать их разговор. И когда она услышала голос дочери, не нашла ничего лучшего, как крикнуть сыновей. Проучить незваного жениха у братьев давно была охота. А тут и мать к тому же. Как тут не постараться?

Новгородский боярин Осип Захарович, коренастый мужик, тяжело выбрался из повозки. Потирая онемевшую за сто тридцать верст с гаком проселочной дороги спину, покрякивая, направился к воротам. А по селу пролетело: «Боярин приехал». Кто опечалился: оброк собирать! А кто и обрадовался: пусть-ка судит да рассудит.

В этот день боярин никого не принимал. Надо было отдышаться с дороги. Ожидавшим селянам его служка объявил: «Завтра, завтра». Назавтра первой явилась Ульяна. Хоромы боярина выглядели старо. Могучие бревна, из которых они были сложены, за долгий свой век почернели. Здание просело и слегка накренилось. Но внутри оно выглядело довольно добротно. Да и проживать там было удобно. Толстые бревна летом не пропускали тепло, а зимой холод. Вот и сейчас, когда за окном стояла нестерпимая жара, внутри была спасительная прохлада.

После такого променада боярин спал как убитый. Проснувшись, он еще понежился на пуховой перине, но, почувствовав голод, сбросил босые ноги на пол. Широкие дубовые половицы одарили его прохладой. Он прошлепал по ним до угла, где стояла бадья с холодной водой. Над ней, на стене, висел корчик. Он снял его, почерпнул водицу и, наклонившись над ветловым корытцем, обдал лицо, а второй вылил на спину. Утиральником обтерся и, накинув рубаху, двинул в застольню. Там его уже ждал накрытый стол. Отведав грибочков, жаренного в сметане карпа, обсосав ребрышки молодого кабанчика и запив холодным хреновым квасом, боярин, сытно рыгнув, направился в горницу для разбора накопившихся у селян жалоб.

Когда он вошел, то увидел, что там его дожидалась пока только одна женщина. Он про себя усмехнулся, подметив, что она тщательно принарядилась. На ней был цветастый сарафан и поверх шугай. На голове платок, нависший над глазами и прятавший ее подбородок.

– Это ты, Ульяна, – хозяин не то спросил, не то утвердительно произнес.

– Я! Я! – залепетала она от счастья, что он ее узнал. – Да вота пришла к те, наш спаситель и милостивый господин, – она поклонилась ему несколько раз, – може, я в чем-то не права, но рассуди и заступись за бедную.

– Ну, уж и бедная, – улыбнувшись одной стороной лица, сказал барин, садясь в старое потертое кресло, на высокой спинке которого некогда красовался какой-то зверюга, сочетающий в себе львиную гриву, пасть медведя, а тело скорее рыси. – Щас, подожди, – сказал он, тряхнув русыми, постриженными в кружок, волосами. – Эй!

Дверь приоткрылась и просунулась головенка какого-то пацана.

– Скажи Гришке, пущай идет.

Головенка исчезла. Вскоре зашел со взлохмаченными волосами и в расстегнутой до пупа рубахе моложавый мужичишка. В руках бумага, гусиное перо и сосудик с булькающейся жидкостью. Он гордился тем, что сам ее готовил из сажи, яиц и глины. Упавшие космы обнажили плешину во всю голову. Она была у него удлиненной, с двумя макушками. Поставив свое добро на стол, он привычным движением рук забросил космы на плешину. Только после этого посмотрел на просительницу. Глаза у него были умные, уши большие. Умел быстро принимать нужные для хозяина решения. За это тот его ценил.

– Садись, – кивком головы боярин показал ему на ослон.

Григорий был у него всем: и писарчуком, и казначеем, и лекарем. Был честен, неподкупен. Но была и одна слабость: любил крепкое. Все равно какое: бражка, медок. Боярин прощал бедного пропойцу за его другие качества. Сколько раз, правда, и прогонял. Для острастки. Но замены найти не мог и возвращал. Тот каялся, клялся, что больше не будет пить. Но….

– Че у тебя? – боярин посмотрел на Ульяну.

– Батюшка, кормилец ты наш, спаситель….

– Хватит! – грубовато остановил он ее. – Зачем пришла?

– А… да вот. Моих дитятев… чуть етот аспид… изувечил.

– А где они? – вставил Григорий, глядя в окно.

Боярин намек своего служки понял.

– Да, где они?

– Щас! – Ульяна, чуть приподняв подол, ринулась к двери.

Вскоре за ней вошли дитяти. В дверном проеме им пришлось наклонить головы.

Первый, видать, старший, был с перевязанной щекой. У второго подвязана рука не совсем чистой тряпицей. Третий был с костылем. А четвертый… У него был такой фингал, что закрывал весь глаз. Глядя на эту команду, боярин не мог сдержать смеха.

– Дитяти! – смеясь и показывая на них пальцем, он смотрел на Григория.

И тот не мог сдержать смеха. Отсмеявшись, спросил:

– Так сколько их было, этих аспидов?

– Да один! – надрывным, слезным голосом ответила Ульяна.

Боярин переглянулся с писарчуком.

– Один! – не без удивления переспросил Осип.

– Да, один – повторила она.

– За что?

– Да… етот аспид… Ягор хотел лишить дочку мою, Марфу, невинности.

– Невинности?

– Да, да… вот те крест! – Ульяна взмахнула рукой, но креститься не стала.

– Где твоя…как ее?

– Че… привести? – Ульяна смотрит на боярина.

– Приведи, – кивнул тот головой.

Вскоре она привела дочь. Та вошла робко, с низко склоненной головой, отчего коса упала и едва не волочилась по полу. Когда они подошли, боярин приказал:

– А ну, красавица, подыми-ка голову. Глаза твои хочу видеть.

Марфа, подняв голову, так и прожгла боярина своими глазищами. Тот даже заерзал в кресле. А в голове зазвенело: «Хороша девка! Хороша!» Посуровив, он спросил глуховатым голосом:

– Скажи, мать правду сказала, что тот аспид… как его…

– Да Егор, – подсказал писарчук.

– Егор, правда, хотел лишить тебя… чести?

– Кто… Егор? – дочь посмотрела на мать. – Да чтоб Егор… матушка…. Да ты не права! – Марфа зарыдала.

Плач ее был такой искренний, такой сердечный, что боярин не выдержал и приказал:

– Ты, Ульяна, отведи ее! – сказав, он посмотрел на Григория.

– Пущай приведут аспида! – не без улыбки сказал Григорий.

А дома у Прасковьи беда. Егор второй день не поднимался с постели. «Хворый, что ли?» – думает мать. Но сколько она ни прикладывалв ладонь ему на лоб, тот был холодный. Если Прасковья начинала его расспрашивать, в ответ слышала одно: